Судья Акубжанов приказывает конвою впредь в подобных случаях применять силу, вплоть до дубинок. И удаляет Чикатило из зала суда до 2 июля. Заседания пойдут своим чередом, а обвиняемый будет тем временем сидеть у себя в преисподней и ждать. Если понадобится, его в любую минуту могут поднять в клетку.
Все пошло вкривь и вкось. Он еще не раз попытается оголиться и предъявить публике свои женоподобные части тела. Что это — очередная демонстрация помешательства? Если так, то демонстрация тщательно продуманная и отрепетированная: легко ли мгновенно разоблачиться, да еще в наручниках — а он устраивал стриптиз и со скованными руками. Всякий раз перед раздеванием он зорко оглядывал зал, оценивал аудиторию и только после этого принимал решение: спустить штаны или воздержаться. Раздевался лишь тогда, когда в зале присутствовали корреспонденты, желательно зарубежные, и стояли на местах видеокамеры.
Постепенно он меняет тактику поведения, становится резок и агрессивен. Если в мае он еще давал показания, если в июне больше молчал и с деланным безразличием зевал, то в июле он пользуется любой возможностью, чтобы заговорить. С первой же минуты заседания из клетки разносится глухой голос Чикатило, он никому не даст говорить и мешает слушать. Он — главный человек в зале суда.
О чем же говорил Чикатило? О том, что остается борцом на баррикадах, что скоро родит, что Окуджава (так он стал звать Акубжанова) подкуплен ассирийской мафией и устроил тайное судилище, о том, что первые девять глав его автобиографического романа, позволяющие считать автора великим писателем современности, уже написаны и надежно спрятаны верными людьми, а Окуджаве он не позволит примазываться к своей литературной славе. Все это уже было. Но появилось и кое-что новое. Чикатило время от времени переходит на украинский язык, в котором, как нам кажется, не очень тверд. Он требует переводчиков (с русского на украинский и с украинского то ли на абиссинский, то ли на ассирийский — это для Акубжанова). Требует нового адвоката. Обычно он не настаивал на отставке Марата Хабибулина. Но теперь в суде два прокурора, а с судьей и заседателями против него уже пятеро; у него же только один защитник. Пусть введут в процесс второго адвоката, его выделил специально для Чикатило украинский Рух. Живет адвокат в Киеве, зовут его Шевченко Степан Романович.
Всякому, кто хоть немного знаком с украинской культурой, фамилия Шевченко приходит в голову первой. А Степаном Романовичем звали якобы съеденного брата.
В истории с адвокатом Степаном Романовичем судья и прокуроры проявили чудеса терпения. Они раз за разом выслушивали требования ввести в процесс защитника Шевченко, просили дать на этот счет соответствующую бумагу или, на худой конец, хоть адрес Степана Романовича, чтобы можно было с ним списаться. А Чикатило продолжал хамить и откровенно работать под дурака.
Впрочем, когда он чувствовал, что может упустить нечто для себя важное, то преображался — становился внимательным и спокойным.
В один из июньских дней допрашивали свидетелей-детей, как положено по закону, в присутствии родителей и педагога. Чикатило почувствовал себя в родной педагогической стихии. Он знал, как можно детей завлечь и как — запугать. Он смотрел на них угрюмым взглядом и что-то неразборчиво бормотал. Младший брат убитого им Вити Петрова, одиннадцатилетний Саша, который видел Чикатило на ночном вокзале, вдруг захрипел и стал синеть, будто его душили. Он так и не смог дать показания.
Допрашивали старушку, со двора которой он унес санки, чтобы вывезти расчлененный труп Татьяны Рыжовой. Старушка сказала, что у нее пропали не только санки, но еще и доски. Что тут началось! Нет, досок твоих не брал! А если досок не брал, значит, и все остальные показания престарелой свидетельницы следует поставить под сомнение. Он не хотел упустить ни единого шанса.
Он крыл Акубжанова нецензурными словами, хотя утверждал прежде, что всегда краснеет, услышав подобное. Он не давал судье говорить и после очередного, пятого или десятого предупреждения удалялся из зала. Когда конвой выволакивал его из клетки, он хрипло пел на родном украинском языке: «Распрягайте, хлопцы, кони…»
Время от времени вместо украинской народной песни он затягивал куплет из пролетарского гимна: «Вставай, проклятьем заклейменный…»
В те дни мы взяли интервью у Леонида Борисовича Акубжанова и Анатолия Ивановича Задорожного.
Акубжанов курил сигарету за сигаретой, выглядел усталым и, пожалуй, нервным — право, было от чего. Он объяснил, почему процесс сделали открытым: «В свое время столько скрывали, может, от того и трупов так много». Закончить суд он рассчитывал к осени, дело кошмарно тяжелое — он указал рукой на сейф с человеческий рост, где, должно быть, хранилось дело. А о слухах, что он-де заткнул рот подсудимому, ответил: «Чепуха. Дело велось на срыв. Когда надо спасать свою шкуру, он говорит прекрасно. Но на конкретные вопросы с самого начала не отвечал. Из него не выжать, как он резал, что откусывал. Вот кончится суд, соберу журналистов, еще одно заявление сделаю. Пока же — больше ни слова».
Анатолий Иванович Задорожный принял нас в своем кабинете под портретом Дзержинского, который то ли по забывчивости, то ли еще по какой-то причине продолжает украшать многие кабинеты. На Лубянской площади статую своротили, а с портретами никак не сладят.
На вопросы прокурор отвечал спокойно и уверенно.
По поводу истории с Герасименко: «У нас сложные процессуальные законы. Тонкости вас вряд ли интересуют, это внутреннее дело прокуратуры. Процесс трудный, но ситуация выглядит конфликтной только внешне. Нормальная рабочая обстановка. Театральности, которую многие ждали, нет, но она и не нужна».
По поводу работы судьи: «Не вижу у него особых промахов. Конечно, если понадергать, можно кого угодно представить в дурном свете. Ажиотаж первых дней заметно спал. Многих свидетелей нет. Не так агрессивны потерпевшие. В общем, все вошло в деловое русло. Надеюсь, скоро подойдем к прениям сторон».
По поводу стриптизов подсудимого: «Манера защиты. Другого способа у него нет».
Что было интересного в июле? Пожалуй, три события.
Первое. 2 июля Чикатило, прежде дававший отвод судье и заседателям, вдруг ополчился на секретаря — Елену Храмову, потребовал заменить ее секретарем мужского пола. В ее присутствии им, видите ли, овладевает страсть. После обсуждения деликатного вопроса в ходатайстве было отказано, ибо, приняв его, суд тем самым подтвердил бы сексуальные патологии Чикатило. В тот же день Андрей Романович вновь поведал о своей беременности и о том, что его, «беременную хохлушку», конвойные бьют палкой по животу. Было решено освидетельствовать подсудимого — разумеется, не на предмет беременности, а по поводу телесных повреждений, которые ему якобы нанесли.
