и спрятал, отомстив за оплеуху, — типичный метод самообороны детей, испытывающих дефицит защиты. Но никто в эти дебри психологии не вдавался, а потому не понял истинных мотивов поступка Андрея, — поступка, разумеется, плохого и тоже не имеющего оправдании, но явно преждевременно квалифицированного как кража. Когда я попытался объяснить это Евдокии Федоровне, она выслушала меня и сказала: «К чему такие сложности? Одни говорят, «взял», другие — «присвоил», третьи — «украл», четвертые — «спрятал», но суть-то от этого не меняется!»
То есть как «не меняется»?! Или из пушки — по воробьям, или из духового пистолета — по слону: вот ведь во что превращается воспитание, когда честного человека называют вором, а вора — честным человеком! Одна запись в журнале буквально потрясла меня своей нераскрытой психологической густотой: «7 апреля 1968 года. Малахов совершает алогичный поступок, выразившийся в возврате награбленных вещей потерпевшим». Подумать только, какая «не на жизнь, а на смерть» терминология: «награбленные» вещи и «потерпевшие» ученики! И почему поступок «алогичный»? Вполне удовлетворившись мщением, Андрей подбросил одноклассникам ранее спрятанные пеналы, авторучки, ластики, пуговицы и брошки. Стало быть, не крал, если вернул, но почему-то спрятал, почему-то мстил, и не одному человеку, и за что-то — множество жгучих вопросов могло бы родиться в голове учителя, пожелай он вдумчиво разобраться в факте и, оттолкнувшись от него, пересмотреть отношение к мальчишке. Но я читаю журнал дальше: «Тупо отрицает кражу, хотя вина его явная».
Нет слов.
«Послушай, — спросил я как-то Андрея, — зачем ты все это делал, если знал, что любая пропажа в классе немедленно оборачивается подозрением в твой адрес?» — «А пусть докажут! — сказал Андрей. — Кто видел?» У него уже тогда стал вырабатываться формально-казуистический подход к жизни, при котором юридические доказательства беспокоят больше, нежели общественное мнение, которое может сложиться. Честь и совесть тонули в море бесконечных препирательств с «потерпевшими» по поводу «видел или не видел», — не это ли самая серьезная нравственная потеря, так обидно не замеченная классным руководителем!
Наконец, догнав свою собственную характеристику вора, Андрей действительно начал красть — здесь же, в школе, после каждой «трясучки», но в журнале его реальные кражи не нашли отражения. «Бравирует деньгами, в большом количестве принесенными из дома», — наивно записала однажды Евдокия Федоровна, хотя, казалось бы, чего проще было пойти к родителям Андрея и выяснить, давали они деньги сыну или не давали. «Вы знаете, что такое «трясучка»?» — спросил я учительницу. «Вероятно, болезнь? — сказала она. — Или вы имеете в виду секту? Неужели Малахов был членом секты?!» Я успокоил Евдокию Федоровну, предполагая, однако, что новость, узнанная от меня, взволнует ее не меньше. «Трясучкой» называлась любимая игра ее учеников: между ладонями зажимается мелочь, партнеры загадывают «орла» или «решку», затем руки «трясутся», ладони по команде раскрываются, и происходит дележ денег; популярная среди некоторых школьников игра, как видит читатель, высокоинтеллектуальна. «И что же, — сказала Евдокия Федоровна, — Малахов был королем «трясучки»?» Увы, если бы так. С некоторых пор он стал выслеживать, куда победители кладут выигрыши, — замечу попутно, немалые, — и если они оказывались в карманах пальто, забирался в гардероб и преспокойно их крал. «Надо же!» — сказала Евдокия Федоровна.
ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ. Однако не будем взваливать всю ответственность на хрупкие плечи Евдокии Федоровны. Конечно, в воспитании школьника очень многое зависит от личных качеств и таланта учителя. В этом смысле Андрею не повезло, но это, к сожалению, закономерно: наша мечта о привлечении в педагогику людей, поголовно к ней призванных, нереальна. Уж если мы, традиционно заботясь о здоровье человека, — куда, между прочим, трепетнее, чем о его воспитании! — все же допускаем в медицинские вузы всех, кто пожелает и сдаст экзамены, сам бог велит открывать настежь двери педагогических институтов. Понимаем ли мы, какие возможны при этом издержки? Да, понимаем. Серость в педагогике чревата неизмеримо большими последствиями, нежели в торговле, инженерии, науке, в прочих массовых профессиях. Но что прикажете делать, если стране нужны не сотни и даже не тысячи учителей, а миллионы? И чем же в таком случае виновата лично Евдокия Федоровна, став не прекрасным бухгалтером, а «терпимым» педагогом?
Выход из положения видится только в одном: в создании гарантий, обеспечивающих успех независимо от личных качеств учителя. Парадоксально, но в промышленности, где можно искалечить разве что металл, который потом легко переплавить, такие гарантии существуют: людям разных способностей предоставлена возможность создавать одинаковые по точности детали. А в педагогике? Как добиться того, чтобы дети, под чьим бы началом они ни были, выходили из школы воспитанными и обученными?
Прежде всего кто-то должен официально потребовать от Евдокии Федоровны, чтобы она не только учила Андрея Малахова, но и воспитывала его, — лишь после этого мы можем предъявить к ней претензии. К сожалению, при всем обилии призывов и разговоров фактически мы относимся к воспитанию как к деликатесу: хорошо, если оно есть, но если нет, «как-нибудь перебьемся». В школьной программе перечислены только конкретные знания и навыки, которые следует давать детям, причем именно на эту часть школьных забот преимущественно работает педагогическая наука, — потому так высок, по общему признанию, уровень обучения в наших школах. Однако расчет на то, будто знания, даже солидные, сами по себе приведут ребенка к нравственной зрелости, столь же наивен, как если бы мы надеялись с помощью бензина, даже высокооктанового, привести в движение не мотор, а руль автомашины. Честность, трудолюбие, способность к сопереживанию, доброта и прочие нравственные качества, по мнению ученых, не являются прямой функцией интеллекта. Они зависят не от понимания ребенком моральных норм, а от того, насколько эти нормы становятся его потребностью, то есть зависят от воспитания.
Теперь давайте представим себе, что Евдокия Федоровна независимо от официальных требований готова воспитывать своих учеников, — может она это делать? Нет, не может, потому что лишена умения, а никакой методики на сей счет, увы, не существует: сколько учителей, столько и «методов», основанных, как правило, на голой эмпирике. Спросите учительницу, есть ли у нее хоть одна официальная и научно обоснованная рекомендация, как поступить, чтобы класс не смеялся над физическим недостатком Андрея Малахова, и она посмотрит на вас как на свалившегося с неба человека. Добавьте к сказанному, что наука сама еще не разобралась и противоречии, существующем между обучением, которое направлено на ускорение интеллектуального развития ребенка, то есть на сокращение детства, и воспитанием, подразумевающим его продление, и вы поймете, как трудно рядовому учителю практически увязать не увязанные теорией задачи.
Но, предположим, наша учительница — трижды талантливый педагог, сумевший самостоятельно разрешить эти сложности, — теперь-то она может заняться воспитанием? И вновь не может, потому что
