– Бросим эту затею, давай остановим какую-нибудь машину, – сказал я, сплевывая привкус выхлопных газов.
– Но это же будет стоить двести рублей! – запротестовал Гена.
По действующему обменному курсу это равнялось примерно семидесяти пяти центам, что отнюдь не было королевской ценой даже при моей скудной зарплате.
– Я могу позволить себе пустить пыль в глаза.
Проходящее мимо такси оказалось «Волгой», которой управлял какой-то нервный армянин, куривший одну за другой сигареты без фильтра. Услышав, что мы говорим по-польски, он сразу же удвоил плату. Это и понятно – в провинции русские люди почему-то думали, что все поляки достаточно богаты.
Большая часть Вологды выглядела, как застывшая в своем обличье деревня XVIII века. Мы проезжали мимо рядов неокрашенных бревенчатых домов с колодцами, крытыми сверху досками, и оградами из врытых в землю острых кольев без скрепляющих их поперечных планок. Видневшиеся кое-где каменные домишки пьяно клонились на бок. Их деревянные дверные коробки, как и окна с треснувшими стеклами, также были перекошены. Создавалось впечатление, что в Вологде ничего не строили по отвесу. Кое-как вымощенные дороги шли дикими волнами из-за морозов и были все в рытвинах, куда машина проваливалась по переднюю ось.
Мое внимание привлекло большое современное здание, с тонированными стеклами в окнах и стенами из полированного белого мрамора. Это постмодернистское сооружение выглядело, как канцелярия советского посольства в Вашингтоне, вплоть до такой детали, как жемчужного цвета зубчатый плинтус, тянувшийся по всему периметру плоской крыши.
– Райком, – сказал Гена, используя эту русскую аббревиатуру для названия районного штаба коммунистической партии. – Здание стоило сотни миллионов рублей. Его построили в конце восьмидесятых, когда рубль по номиналу был равен доллару.
– Кто же теперь в нем сидит? – спросил я, заметив с полдюжины слишком уж чистых, чтобы принадлежать властям, черных «Волг» у входа.
Гена, казалось, был удивлен наивности моего вопроса.
– Местная районная власть, конечно. Это те же самые люди, только теперь они хотят, чтобы их называли демократами.
Мы въехали в центр Вологды. Я был поражен, как старая часть этого города была похожа на облик старинных американских приграничных городков с одной главной улицей. Каждое двухэтажное здание было обшито видавшей виды вагонкой или просто досками. По всей длине верхних этажей шли балконы с шероховатыми перилами, отбрасывая тень на витрины магазинов первых этажей, в которых стояли пыльные пирамиды из выглядевших весьма неаппетитно консервных банок с выцветшими этикетками. Я уже был почти готов увидеть здесь вывески с надписями «Салун» или «Шериф».
К моей большой досаде, дом, где когда-то жил Ленин, был действительно первым местом нашего назначения. Отчаянно желая выспаться после ночной поездки в поезде, я неохотно вышел из машины, чтобы отдать дань уважения отцу всех Советов. Дом – темное одноэтажное строение с причудливыми решетками и стенами из грубо отесанных бревен – безусловно, выглядел по-спартански. И уже один его вид предполагал закаленность, неустрашимость и силу духа – именно тот набор черт характера, который вы ожидаете от жившего в нем героического революционера. Я попытался разглядеть через окна внутренность дома, но увидеть что-либо сквозь старые, толстые и неровные, с крошечными воздушными пузырьками, грязные стекла было практически невозможно. Снаружи на наличниках окон лежали свежесрезанные цветы. Они соседствовали с уже увядшими цветами, а также с красными пластиковыми тюльпанами, принесенными предыдущими паломниками. Тяжелая дощатая дверь, к счастью, была заперта, так что я был избавлен от нудного обхода комнат и цепенящей мозг лекции о вещах, которыми пользовался вождь, – перьях, керосиновой лампе, простынях. Я никак не мог отделаться от мысли о том, что мир мог бы быть гораздо лучше, если бы царь Николай II просто казнил бы этого нарушителя порядка, а не высылал бы его сюда на год.
Гена был расстроен.
– Я не знаю, где смотритель музея, – взволнованно сказал он. – Никто больше не идет сюда работать. Но мы обязательно придем сюда завтра.
Я заверил Гену, что в этом нет необходимости. Меня озадачила чудовищная гордость Гены, что он живет в том же городе, где бывал Владимир Ильич. Разумеется, Гена не был фанатом коммунизма. Его иллюзии на этот счет были развенчаны давно, вскоре после того, как он вступил в комсомол – Коммунистический союз молодежи. Это было в тот год, когда он, студент первого курса, изучал математику в Ленинградском университете. Тогда он еще верил в такую ерунду, как всеобщее равенство. Однако к моменту окончания университета Гена на практике прошел ускоренный курс обучения по проблеме равенства и убедился в отсутствии справедливости в Советском Союзе. Несмотря на то что он закончил университет как лучший студент курса (эквивалентно традиционной оценке summa cum laude в Йельском университете или в Оксфорде) и с легкостью защитил кандидатскую диссертацию, руководители из центра послали его преподавать прикладную математику в третьеразрядном техникуме захолустной Вологды. Престижные московские институты, куда он мечтал попасть на работу, не имели лимитов для приема евреев.
Гена жил на улице Щетинина, в районе новостроек на восточной окраине города. Улица начиналась в центре как широкая асфальтированная магистраль, затем превращалась в дорогу, покрытую гравием, и заканчивалась изрытой глубокими колеями и покрытой спекшейся грязью грунтовой дорогой в нескольких сотнях ярдов от дома, где жил Гена.
– В городе кончились деньги, – извинялся Гена, пока машина прыгала из одной выбоины в другую, а водитель проклинал всё и вся. Грязная тропа через полянку с высокой травой вела прямо к входу в дом Гены. Из наших разговоров в Варшаве я уже знал, что его дом располагался в одном из самых непрестижных районов Вологды. Гена получил здесь жилье по ходатайству декана математического факультета. Откровенный почитатель Жириновского, декан тратил свободное время на печатание и распространение в общежитиях студентов листовок подстрекательского и демагогического характера. Он получал особое удовольствие от распространения своих сочинений среди сотрудников факультета еврейской национальности. Гена показал мне одно из его творений, где была изображена привлекающая внимание шестиконечная звезда Давида и содержалась резкая критика горбоносых еврейских заговорщиков, замышлявших разрушение славной России-матушки. Там было что-то и о рождаемости в России, откуда следовало, что евреи размножаются с большей скоростью, чем русские.
