Я понимал, к чему он клонит. Это был не лучший способ вести мою защиту, но другого не существовало; нравился он мне или нет, я вынужден был его принять.
Во время наших коротких встреч, предшествовавших суду, я настоял на том, чтобы в мою защиту были включены некоторые моменты. Хотя Гринев, казалось, придавал им меньше значения, чем я, он, тем не менее, теперь перешел к ним.
— Был ли полет 1 мая вашим единственным полетом над территорией СССР?
— Да, это был единственный полет.
— Вас консультировали относительно программы шпионских полетов над Советским Союзом?
— Нет, мне ничего не известно о такой программе.
— Вас ознакомили со специальной аппаратурой на борту самолета?
— Нет, я никогда не видел специального оборудования — ни когда его ставили, ни когда снимали. Это никогда не делалось в моем присутствии. Я знал о специальном оборудовании лишь настолько, насколько было нужно, чтобы следовать указаниям на моей карте.
— Знали ли вы о результатах ваших разведывательных полетов?
— Мне никогда не сообщали о результатах моих заданий, и я не знал, как работает оборудование, за исключением того, что показывали сигнальные лампочки в моей кабине.
На допросах я говорил, что немного колебался, когда пришло время возобновить мой контракт с ЦРУ. Я не назвал причин, которые были полностью личными, а позволил своим следователям предположить, что мне эта работа казалась слишком нервной и изнурительной.
Теперь Гринев спросил меня: — Вы сожалеете, что возобновили контракт?
— Ну, причины трудно объяснить.
— Почему вы теперь сожалеете?
— Видите ли, положение, в котором я сейчас нахожусь, не слишком хорошее.
С тех пор, как я здесь, я не так много слышал о событиях, происходящих в мире. Но я понял, что прямым следствием моего полета явился срыв совещания в верхах и визита президента Эйзенхауэра. Это, как я полагаю, увеличило международную напряженность, и я искренне раскаиваюсь, что причастен в какой-то мере к этому.
Одно за другим Гринев воссоздавал смягчающие обстоятельства.
— Вы оказали сопротивление при задержании или думали о сопротивлении?
— Нет.
— Каково ваше нынешнее отношение к работе в ЦРУ и понимаете ли вы теперь опасность такого полета?
— Теперь я понял гораздо больше, чем прежде. Сначала я колебался, возобновлять ли мне контракт. Я не хотел его подписывать. Если бы я имел работу, то отказался бы его подписать, поскольку тогда я уже знал некоторые обстоятельства, связанные с моим полетом, не все, разумеется. Но, как видно из сказанного ранее, я глубоко раскаиваюсь, что причастен к нему.
Защитник Гринев: — У меня больше нет вопросов на сегодня.
Председательствующий: — Суд прерывает свою работу до 10 часов утра следующего дня, 18 августа.
Как хорошо сыгравшаяся команда, мой так называемый защитник и судья договорились, что этот вопрос станет последним. Теперь в газетах можно будет прочитать о первом дне судебного процесса: Пауэрс "ГЛУБОКО РАСКАИВАЕТСЯ".
Под конец первого дня суда я через Гринева передал несколько слов моей семье.
Я просил сказать Барбаре, что с нетерпением жду окончания процесса, так как после этого мы сможем увидеться с ней; поблагодарил родителей за носовые платки — подарок ко дню рождения; посмеялся над галстуком-бабочкой отца, увиденным на нем впервые; умолял мать не приходить на второй день суда, а остаться в гостинице и отдохнуть.
На следующее утро, когда конвой ввел меня в зал заседаний, я заметил, что моей матери нет. Ее отсутствие взволновало меня, хотя я сам просил ее об этом. Может, она действительно больна, но мне об этом не сказали? Однако на ее месте я увидел свою сестру Джессику. Я не знал, что она тоже приехала в Москву. Я понял, что, если сестра здесь, с мамой все в порядке. Иначе Джессика осталась бы с ней. Я понимал, что ее присутствие поможет моим родителям легче перенести испытание, она сумеет шуткой вывести их из удрученного состояния.
Эти переживания отвлекали, а мне сейчас необходимо было сконцентрировать мысли на собственной судьбе.
Заседание началось ровно в 10 часов утра. Полдюжины вопросов задал Гринев. Затем его сменил Руденко.
На этот раз было совершенно ясно, что он пытается установить.
— Когда 1 мая вы вылетели из Пешавара, над территорией каких стран вы пролетали?
— Над Пакистаном, недолго — не знаю, насколько я углубился; над Афганистаном и над Советским Союзом.
— Другими словами, вы нарушили воздушное пространство Афганистана?
— Если на это не было разрешения властей, тогда да.
— Афганские власти не давали вам такого разрешения?
— Лично мне они такого разрешения не давали.
— Ваше командование ничего насчет этого не говорило?
— Нет.
— Следовательно, вы нарушили суверенитет нейтрального государства Афганистан?
— Если наше подразделение не имело такого разрешения, тогда да.
— Но разве ваше подразделение получало когда-нибудь разрешение совершать полеты вдоль границ Советского Союза?
— Не имею понятия.
И ни одного возражения со стороны Гринева, хотя такое освещение моих показаний заслуживало осуждения.
Во время первых допросов я полагал, что упоминание о разведывательных полетах вдоль границ безопасно для меня. Считая, что в них нет ничего противозаконного, я даже делал на них упор, чтобы отвлечь внимание от придуманной мной истории о своем "единственном" перелете. Теперь я понял, что это была ошибка. Если государства, над которыми я летал, не давали разрешения на эти полеты, значит, мои действия были также незаконными. Таким образом, я отвечал не только за одно, впервые совершенное преступление, но оказывался виновным в ряде преступлений, совершенных ранее.
Последующий диалог выглядел достаточно нелепо и вызвал у наблюдателей смех. Но он важен для характеристики того, как Руденко вел дело.
— А разве ваше подразделение получало когда-нибудь разрешение совершать полеты над территорией Советского Союза?
— Полагаю, что нет.
— Вы полагаете. А не можете ли вы ответить нам более определенно?
— Будь такое разрешение получено, оно бы касалось высшего руководства, и я бы все равно о нем ничего не знал.
— Если бы такое разрешение было, вы бы наверняка не сидели сегодня на скамье подсудимых.
— Вот поэтому-то я и полагаю, что такого разрешения не было.
В очередной раз получив подтверждение, что я летел на высоте 68 тысяч футов, Руденко спросил: "Именно на этой высоте вас сбила советская ракета?"
— Именно на этой высоте я был чем-то сбит.
