Какое-то время она считала, что встретила подходящего человека. Им был некий казачий офицер А. П. Чечурин. В дневнике она пишет: «Он был мой идеал. Он не мог подумать без ужаса о распутстве. Чистая душа его не понимала жизни безнравственной».
Но и из этой любви ничего не получилось, и Анна записывает в дневник: «Я чувствую сама, что во мне уже нет тех прелестей, которые были в 18, 19 лет… Тогда я могла внушать страсти, ну а что теперь? Нужна ли страсть, чтобы удачно выйти замуж и быть счастливой? — Нет, но надо, чтобы было немного любви с той и другой стороны, а я… могу ли я ее внушить?»
* * *
В конце концов она вышла замуж за Федора Александровича Андро, бывшего одесского знакомого Пушкина, полковника лейб-гвардии гусарского полка, сына графа А. Ф. Ланжерона, военного губернатора Херсона и одного из основателей Одессы.
Молодожены поселились на Большой Морской, в доме, купленном в 1830 году у князя Гагарина. В этом доме бывал один из однополчан Федора Андро — Михаил Юрьевич Лермонтов. Позже супруги уехали в Варшаву, где прожили около 40 лет. Андро получил представительскую должность, которая называлась «Президент Варшавы». У них родилось три дочери. Но муж жестоко ревновал ее к прошлому, и «все, что некогда наполняло ее девичью жизнь, не должно было более существовать, даже как воспоминание». После смерти мужа Анна Алексеевна переехала в имение младшей дочери Антонины Федоровны Уваровой в Волынской губернии.
На склоне лет она записала в своем дневнике: «Я собрала в памяти своей столь много великих и прекрасных воспоминаний, что в нынешнее время, когда глаза слабеют и слух изменяет, они являются для меня отрадою, и я спокойно с надеждой и верою думаю о близкой будущей жизни… Старость моя, хотя и болезненная, надеюсь, не в тягость другим, и всем этим я обязана былому, великому прошедшему. Сижу иногда, работаю, молчу, а мысли — одна другую сменяют. Моему воображению представляются то исторические факты, то веселые и умные шутки Крылова и других, то какой-нибудь анекдот, стихи, музыка Глинки, разговоры батюшки с Александром Гумбольдтом… Приходят мне также на память наши приютинские праздники, павловские театры у Блудовых, Плещеевых, и звон колоколов… Поверит ли кто теперь этому?»
Анна Алексеевна скончалась в возрасте 80 лет.
И суд истории согласился с ней. Мало кто сейчас вспомнит графиню де Ланжерон, но многие помнят Анну Оленину, вдохновившую Александра Сергеевича Пушкина на эти строки:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Купцы составляли чуть меньше 1 % от населения России, но были кровью, питавшей все ее части.
С 1775 года купечество делилось на три гильдии согласно размеру объявляемого капитала. При этом минимум капитала, необходимого для записи в третью гильдию, был установлен на уровне 500 руб., вторую — 1 тыс. руб., первую — 10 тыс. руб. Третья гильдия могла заниматься только мелочной торговлей, а также держать трактиры, бани и т. д. Купцы второй гильдии были свободны в выборе товара, но не могли снаряжать суда или держать фабрики. Купцы первой гильдии могли торговать с иностранцами, содержать фабрики и заводы. В XIX веке купцы обязывались не только объявлять капитал, но и приобретать специальное гильдейское свидетельство.
Каждая гильдия платила в казну сбор, установленный в сумме 1 % от величины объявляемого капитала. Если какой-то купец не мог или не хотел платить сбор, он покидал свое сословие и становился мещанином. Также мещанами становились и дети купца, если они не занимались торговлей и не объявляли о своем капитале.
Купечество получило сословные привилегии: освобождение от подушной подати, рекрутской повинности, телесных наказаний (последняя привилегия распространялась на купцов первой и второй гильдий).
Многие купеческие семьи приезжали в Петербург из Сибири или из средней полосы России, они долго сохраняли в своем быте традиции старого времени, некоторые исповедовали «старую веру», то есть так и не приняли реформ патриарха Никона. В 1800 году митрополит Московский Платон дал возможность старообрядцам примириться с официальной церковью, для этого они соглашались принимать к себе священников от православных архиереев, за это им разрешалось пользоваться старинными богослужебными книгами и совершать церковные обряды на старинный, дореформенный лад. Для старообрядцев было построено несколько отдельных храмов, среди них Никольский на Захарьевской улице и Никольский на Николаевской улице (ныне — ул. Марата), это способствовало их замкнутости, обособленности. Позже мы увидим, что в купеческих семьях религии и религиозным обрядам отводилось гораздо больше места, чем в семьях дворянских.
Брак между купцом и дворянкой был немыслим, браки между дворянами и купеческими дочерями случались, но на них смотрели косо.
Например, дочерью такого неравного брака стала Ольга Смирницкая — талантливая музыкантша и композитор, возлюбленная Иоганна Штрауса-сына. Штабс-капитан Василий Николаевич Смирницкий, происходивший из довольно богатой дворянской семьи, в 1834 году женился на купеческой дочери Евдокии Иоакимовне Гороховой. Видимо, дворянская родня приняла невесту не слишком благосклонно, и обиженная Евдокия стала культивировать в себе сословную спесь.
Когда маэстро Штраус, познакомившийся с Ольгой на концертах в Павловске и включавший в программу ее произведения, пришел делать предложение, именно мать Ольги — «купчиха во дворянстве» — отказала композитору, сославшись на его низкое происхождение и еврейскую кровь. «Что касается ее поведения, — жаловался Ольге в письме оскорбленный австриец, — она была неделикатна, — бесспорно! Потому что, когда она пожелала потребовать от меня твои письма и я поклялся, что твои письма уйдут со мной в могилу, она заявила, что при моем слабом здоровье я могу умереть каждую минуту, поэтому она не может быть спокойна… В высшей степени обидным было ее выражение, что она должна потребовать письма назад уже только потому, что это необходимо для Твоего будущего, то есть для Твоего жениха. Я спросил ее, преступление ли это, что я люблю ее дочь? Она ответила холодно: „Без надежды“. Я не отдам Твои письма ни за что на свете».
