Южный крест и Магеллановы облака опускались все ниже и ниже к горизонту, а наше продвижение по широте было столь стремительным, что каждую ночь на южной части небосклона исчезало какое-нибудь созвездие, но взамен на севере восходило другое.
Воскресенье, 31 июля. К полудню мы были на 36°41' южной широты и 38°08' западной долготы и, следовательно, прошли за десять дней расстояние в две тысячи миль, допуская при этом и перемены курса. Подумать только — мы не уступали пароходу.
С утра судно приняло вид, свидетельствовавший, что это наше первое воскресенье при теплой погоде. Ясный восход обещал прекрасный день. Как обычно, по воскресеньям мы были свободны от работ и принялись всей командой наводить порядок в кубрике. Вытащили наверх накопившуюся за последний месяц мокрую и грязную одежду, вооружились щетками, ведрами с водой, швабрами и скребками и орудовали ими до тех пор, пока палуба не стала белой, как мел. Повсюду была чистота, и все приведено в должный порядок. Затем на верхней палубе разложили постельные принадлежности для просушки и проветривания, наполнили водой большую кадку, и началась великая стирка. Рубахи, тельники, подштанники, штаны, куртки, чулки всевозможных цветов и покроев, сырые и грязные, а иногда даже заплесневевшие от долгого лежания в мокрой куче, выстирывались, выбивались, опускались на штертах на полчаса за борт для выполаскивания и потом подвешивались к такелажу. Отсыревшие башмаки и сапоги выставлялись на солнце, и все наше судно стало похоже на задний двор особняка в день большой стирки. Покончив с одеждой, мы занялись собственными персонами. Небольшой запас пресной воды, сэкономленной на ежедневных выдачах, слили в ведра, и было устроено, как выражаются матросы, «пресноводное мытье». Конечно, одно и то же ведро проходило через несколько рук, но ополаскиваться все равно приходилось соленой морской водой, поэтому пресную использовали только для того, чтобы растворить слой грязи, которым мы покрылись за пять недель, но даже такому мытью все были рады. Мы намыливали и скребли друг друга полотенцами и кусками парусины, а потом обливались из ведер. Далее последовали бритье и расчесывание волос. И когда, проведя таким образом всю первую половину дня, мы расселись наконец на баке в чистых парусиновых штанах и рубахах, выбритые, причесанные, и занялись чтением, шитьем и неторопливой беседой, греясь в теплых лучах солнца, овеваемые ровным и сильным ветром, который дул слева, с кормы, и наполнял наши многочисленные лисели, — мы снова ощутили все то приятное, что есть в матросской жизни. Перед закатом всю одежду, уже сухую, сняли с такелажа и аккуратно разложили по сундучкам, а зюйдвестки, высокие сапоги и прочее штормовое обмундирование убрали, как мы теперь надеялись, до самого конца плавания.
Несмотря на те восторги, которые выражают многие по поводу красоты парусного судна, приходится сказать, что редко кому доводилось видеть судно, несущее все свои паруса. Входя в порт или выходя из него, оно может одеть, кроме обычных парусов, пару лиселей. Это и называют полной парусностью. На самом же деле все паруса ставятся только в том случае, когда дует легкий устойчивый ветер почти на чистый фордевинд и когда ожидается, что он продержится достаточно долго. Вот тогда, идя под всеми парусами, включая верхние и нижние лисели с обоих бортов, судно действительно являет собой самое великолепное зрелище из числа тех, что имеют отношение к чему-либо движущемуся по лику Земли. Быть свидетелем подобной картины доводилось лишь немногим даже из тех, кто провел долгие годы в море, ибо с палубы невозможно увидеть собственное судно как единое целое.
Однажды ночью, когда мы уже шли тропиками, я полез на нок бом-утлегаря, чтобы закрепить какую-то снасть. Сделав это, я повернулся лицом к судну, улегся на утлегарь и долго оставался в таком положении, наслаждаясь красотой открывшейся мне картины. Благодаря тому, что я оказался как бы вынесенным далеко вперед за пределы палубы, судно стало видно мне словно со стороны — вырастая из воды, опираясь лишь на небольшой темный корпус судна, вздымалась пирамида парусов, распростершая свои крылья далеко в сторону от бортов и упиравшаяся вершиной, как казалось в сумеречном свете ночи, в облака. Океан был гладким, словно озеро. По корме ровно дышал легкий пассат. На темно-голубом небе мерцали тропические звезды, и тишина ночи нарушалась только журчанием воды под форштевнем. Широко и привольно раскинулись паруса: оба нижних лиселя выступали далеко за пределы палубы; марсели продолжались марса-лиселями, словно крыльями; под ними стояли два брам-лиселя, еще выше — бом-брам-лисели, подобные двум воздушным змеям, пляшущим на одной нитке; и, наконец, маленький трюмсель увенчивал всю пирамиду, касаясь самих звезд, и казалось, он был совершенно недоступен для руки человека. Поверхность океана оставалась зеркально гладкой, а дыхание ветра было столь ровным, что будь все эти паруса высечены из мрамора, то и тогда они не смогли бы быть более неподвижными. Ни единой морщинки на парусине, ни малейшего дрожания у шкаторин. Я настолько углубился в созерцание этого зрелища, что совершенно забыл о бывшем вместе со мной другом матросе, пока он (старый и грубый человек, в прошлом служивший на военных кораблях), глядя на эти мраморные паруса, не произнес: «Как бесшумно несут они судно!»
С возвращением теплой погоды возобновились работы, главным образом по приведению судна в должный вид. Чтобы дать сухопутному жителю представление о том, чем занимаются на судне, можно без преувеличения сказать, что всю первую половину рейса его готовят к плаванию, а вторую — к возвращению в порт, поскольку, по выражению матросов, на нем всегда что-нибудь неисправно, как в дамских часах. Новые крепкие паруса, которые мы несли у Горна, надо было заменять на старые, все еще пригодные в хорошую погоду. Потом пришлось обтянуть весь такелаж с носа до кормы, просмолить стоячий такелаж, отскоблить и окрасить судно изнутри и снаружи, а палубу еще и покрыть лаком, сделать новые аккуратные кнопы, бензели и чехлы. Надлежало привести в порядок каждую часть судна, чтобы порадовать глаз судовладельцев и чтобы ни один «критик» не смог ни к чему придраться, когда мы войдем в бостонский порт. Для этого, конечно, требовалось время, и теперь уже до самого конца плавания всю команду целыми днями держали на палубе. Матросы называют это безжалостным обращением, но судно должно быть в самом что ни на есть лучшем виде, и «Мы идем домой!» оправдывало все.
Эти работы заняли у нас несколько дней, в течение которых не случилось ничего примечательного. К концу недели мы вошли в пассат, дувший от ост-зюйд-оста и с таким постоянством, что можно было не притрагиваться ни к одной снасти. В первый же день авральных работ у нас произошел один из тех незначительных инцидентов, которые сами по себе не заслуживают даже упоминания, но в глазах команды вырастают до размеров большого события, поскольку этим нарушается однообразие плавания и появляется пища для разговоров на несколько дней вперед. И, по правде говоря, подобные случаи часто не лишены интереса в отношении обычаев на борту судна и характеров людей.
