В донесении, посланном в Петербург, он сообщал, что в первых числах мая прибыл сюда Герман Лопатин „с целью передать неизвестное мне поручение Бакунину и вообще посмотреть, насколько солидарна русская эмиграция“. Об „ассамблеях“, связанных с „неизвестным“ поручением, он не узнал, но на другом собрании, связанном с обсуждением протеста швейцарскому правительству против выдачи политических преступников, присутствовал.
„Собрание состоялось 7 мая 1870 года. На этой сходке присутствовали: бывшая жена Огарева, а теперь почему-то называющая себя женой Герцена, старшая и младшая дочери Герцена, m-me Озерова, русская, настоящей фамилии которой еще не знаю, Жуковский с женой, Элпидин, Гулевич, Мечников, Озеров, Огарев, Лопатин.
Из неэмигрантов один, называвший себя Романовым из Казани, и другой назывался Серебренниковым, и я. Бакунина в Женеве не было“.[432] Об этом собрании Огарев сообщил Бакунину тоже весьма туманно. „Вижу из твоего письма, — отвечал Бакунин, — что собрание было русское и всеобщее, эмиграционное, так как в нем участвовали Мечников и Гулевич, но зачем, по какому вопросу и какая нужда заставили… не знаю… Что делается, что задумывается у вас, ничего не знаю. Жду объяснений“.[433]
Приехал Бакунин меячду 15 и 20 мая и сразу же встретился с Лопатиным в присутствии появившегося для этой встречи Нечаева. Встреча была нелегкой. Занавес из лжи и мистификаций, много месяцев закрывавший Бакунину истинное положение дел, вдруг приподнялся.
Прежде всего Лопатин убедил Бакунина в том, что все прежние рассказы Нечаева о его побеге из Петропавловской крепости, об организации в России, о комитете, представителем которого он будто является, не более чем миф.
„Нечаев мог рассказывать все это Вам, живущим вне России, — говорил Лопатин, — но он не попробует повторить все это Вам в моем присутствии, зная очень хорошо, что мне известны все кружки, все люди и все отношения и факты в России. Вы видите, что он молчанием своим подтверждает истину всего того, что я говорю и об его бегстве, которого малейшие обстоятельства и подробности, как он сам знает, мне слишком хорошо известны, а также и об его друзьях и об его мнимом комитете“.[434]
Рассказал Лопатин и о том, как Нечаев „улаживал“ отношения Бакунина с Любавиным, послав последнему полное угроз письмо от имени „комитета“. Копию этого письма и копию ответа Любавин прислал Лопатину в Женеву, с тем, однако, чтобы эти документы не были опубликованы. Лопатин ограничился тем, что показал их заинтересованным в деле лицам. По просьбе Н. А. Герцен копии эти остались в ее архиве.
Узнав об истинном положении дел, Бакунин был потрясен. „Я не могу Вам выразить, мой милый друг, — писал он Нечаеву несколько дней спустя, — как мне было тяжело за Вас и за самого себя. Я не мог более сомневаться в истине слов Лопатина. Значит, Вы нам систематически лгали. Значит, все ваше дело проникло протухшей ложью, было основано на песке. Значит, ваш комитет — это Вы… Значит, всо дело, которому Вы так всецело отдали свою жизнь, лопнуло, рассеялось, как дым, вследствие ложного глупого направления, вследствие вашей иезуитской системы, развратившей Вас самих и еще больше ваших друзей.
…Увлеченный верою в Вас, я отдал Вам свое имя и публично связал себя с Вашим делом… Веря в Вас безусловно в то время, как Вы меня систематически надували, я оказался круглым дураком — это горько и стыдно для человека моей опытности и моих лет — хуже этого, я испортил свое положенно в отношении к русскому и интернациональному делу“.[435]
Необходимость разрыва с Нечаевым стала очевидна. Но надо сказать, что не только поведение Нечаева, лишенное каких бы то ни было этических норм, убедило в этом Бакунина.
Итог второй пропагандистской кампании, развернутой Нечаевым в феврале — июне 1870 года, показал Михаилу Александровичу всю глубину их теоретических расхождений. Из новой серии прокламаций, брошюр и других изданий, рассчитанных на русскую аудиторию, Бакунин написал, по существу, лишь две: воззвание „К офицерам русской армии“, брошюру „Всесветный революционный союз социальной демократии. Русское отделение“. Брошюра же „Наука и насущное революционное дело“, выпущенная в феврале 1870 года, была написана им еще летом 1869 года. Здесь Бакунин продолжал развивать свои идеи о том, что наука в современном обществе не нужна народу, так как истинной науки правительство не допустит, а подтасованное просвещение только заразит народ „официально-общественным ядом“ и отвлечет от „единственного, ныне полезного и спасительного дела — от бунта“.
Изобразив положение народа, покритиковав его долготерпение, Бакунин обрушивается на главный источник всех бед — государство.
В целом как в данной брошюре, так в двух других, вышедших в это время, новых для Бакунина мыслей, по существу, нет. Но, пытаясь приспособить программу „Альянса“ к русским условиям, обосновать еще раз идею тайного общества, Бакунин не без влияния Нечаева проявляет крайнюю нетерпимость к противникам. Провозгласив полнейшую свободу и полное равенство всех людей, он заключает: „Кто за нее (за программу. — Н.П.), тот пойдет с нами и будет нам другом. Кто против нее — тот друг всех супостатов народных, царский жандарм, царский палач, наш враг… Кто не за нас, тот против нас. Выбирайте!“[436]
Основной вклад во второй пропагандистской кампании принадлежит Нечаеву. Им были выпущены листовки: „Что ж, братцы?“, „До громады“, „Мужикам и всем простым людям работникам“, „Гой, ребята, люди русские“, „От русского революционного общества к женщинам“, „К русскому мещанству“, второй номер „Народной расправы“ и, наконец, совместно с Огаревым шесть номеров „Колокола“.
Сам план этой кампании — обращение к разным слоям русского общества и идеи общинного социализма, отразившиеся в ряде этих брошюр, — говорит об определенном влиянии Огарева или о совместном творчестве Нечаева с ним.
„Колокол“ — одно из удивительных изданий этой поры. Задуманный еще во время первой литературной кампании, он сразу же вызвал возражение Д. И. Герцена. „Колокол“ не возможен в направлении, которое ты и Бакунин приняли»,[437] — написал он 30 июня 1869 года Огареву. Герцен выразился точно, Огарев и Бакунин именно «приняли» программу, сочинил же ее Нечаев.
В письме от 2 июня 1870 года Бакунин писал Нечаеву: «Против своего лучшего убеждения, я уговорил Огарева согласиться на издание „Колокола“ по выдуманной Вами дикой, невозможной программе».[438]
Программа же была просто либерально-конституционной и совершенно расплывчатой. Для определенных принципиальных воззрений Бакунина такое было недопустимо.
