Вот тут мы и подошли к сути происшествия.
А суть была в том, что каждое утро старик пастух гнал через деревню стадо коров. Он собирал их сначала в соседней деревне Соколово, а потом хозяйки Трусова выгоняли ему своих подопечных. Вечером же стадо с пастухом возвращалось и каждая корова послушно забредала в свой двор.
И все бы ничего, да старик пастух всегда сопровождал эти шествия и утром и вечером громогласным матом, который особенно был слышен и гремел в благословенной тишине деревни.
Что до коров, то они отлично понимали виртуозную матерщину деда и беспрекословно соответствовали всем ее оборотам, загибам и вариантам. Да, собственно, чему тут удивляться? Ведь они с младенчества, вернее с телячества, это слышали. А потому рулады старика были для них родной музыкой. Да и деревенских жителей, само
собой, эта лексика тоже никак не задевала, ибо и они всю жизнь изъяснялись не только с коровами, но и между собой в том же духе, хоть и без пастушеских изысков.
Итак, повторяю, все бы хорошо, если бы не дачники. И — беда.
В стране в те дни подняли очередную кампанию — на этот раз против сквернословия. И поскольку люди творческих профессий очень отзывчивы на всяческие призывы и движения, то они сразу пожаловались на деда-пастуха в милицию.
Само собой, если б не кампания, милиция положила бы писулю интеллигентов под сукно или еще куда-нибудь. Но тут — сигнал! А на сигнал в духе кампании полагается реагировать, чтобы потом было что доложить. Дескать, не без дела сидим, а чутко прислушиваемся к веяниям времени.
Так что упекли они нашего деда на пятнадцать суток якобы за нарушение общественного порядка. Хотя в душе, наверное, ему сочувствовали. Потому понимали: а как иначе не только с коровами, а и с людьми говорить, чтобы действительно соображали, что к чему? Но — кампания...
А на место деда, к коровам поставили мальца, который хоть и знал многих из них по кличкам, но стариковской лексикой пока еще не владел.
И вот тут началась беда настоящая.
Бабы выгоняют коров на улицу, а те не идут. Не слышат призывного матерка. Да и молодой пастух никак не найдет с коровами взаимного понимания. Так сказать, общего языка. И тех коров, которых все же удалось вытолкнуть со двора, никак не может собрать в стадо. Толкутся они, вроде людей на митингах, воют, мычат, бестолково бодают друг друга, и в результате на дороге стоит такой рев, что по сравнению с ним дедовы загибы — переливы флейты.
Некоторые же наиболее активные коровы даже начали прорываться к окнам дачников и вести себя так, что уже ни о каком творческом процессе не могло быть и речи. А, как известно, интеллигентные люди выше всегда ценят возможность именно творческого процесса. Я уж не говорю об отдыхе.
Короче, не прошло и двух дней, как дачники двинулись опять в милицию, просить за деда, чтобы выпустили. Но уж тут органы порядка были неумолимы, и пришлось старому человеку отсидеть все 15 суток.
После чего все вошло в привычную колею.
Дед, вернувшись к коровам, опять стал гонять их стадом на луга и к водопою. При этом, то ли после отдыха в милиции, то ли по ехидству, начал запускать на улицах такие залпы, что, как говорят, даже окна в избах каждый раз дребезжали.
Коровы — так те просто вздохнули свободно и шествовали за ним на диво послушно.
А дачники смирились. Тем более, что скоро и кампанию в стране свернули. Подошла очередь какой-то другой.
...Ныне же, спустя десятилетия, дедовская лексика, некогда причисляемая к ненормативной, стала настолько привычной, что ее теперь употребляет не только молодое поколение, но и женщины в возрасте, причем весьма образованные, чтобы не сказать интеллигентные. Более того, даже не следы, а, так сказать, открытую поступь упоминаемого ныне частенько можно видеть на страницах художественных произведений. Творческие люди и тут оказались не в хвосте.
Но все же до деда им пока далеко.
В 1963 году, осенью, в связи с моим пятидесятилетием (оно летом, но все в разъездах) в ЦДЛ решили устроить мой творческий вечер.
Утром этого дня раздался звонок по телефону. Снимаю трубку.
Да?
Это говорят из радио. Товарища Алешкина можно?
Нельзя.
Почему?
Моя фамилия Алешин.
Пауза.
Ясно. Накладка. Все правильно, Алешин Соломон Исакич?
Не совсем. Самуил Иосифович.
Все ясно. Опять накладка. Тут, правда, инициалы. Эх, работнички! Хотя нет, есть полностью. Я по поводу вашего творческого вечера. Мы хотим приехать, записать.
Что ж, приезжайте.
Надо бы предварительно поговорить. Что как. Чтобы знать. Как что.
Говорите.
А подъехать сейчас к вам можно?
Приезжайте. Я буду дома еще час.
Через полчаса буду у вас.
Отлично. (Сообщаю адрес.)
Через полчаса появляется спортивного вида молодой оптимист. Оглядывает меня и сует руку, здоровается. Приглашаю его в кабинет. Осмотревшись, садится.
Тэкс. Значит, Самуил Яковлевич.
Нет. Это Маршак. Я — Иосифович.
Что? Ах, извините. Опять накладка. Запомнить бы.
А был такой Иосиф Виссарионович, помните? Вот от этого отталкивайтесь.
Точно. Санк-ю, как говорится. Значит, вечер ваш хотим записать.
Вы об этом уже сказали.
Так-так. Очень хорошо.
А что хорошего?
Да нет, просто отлично.
Не вижу пока ничего отличного.
Акцента нет. У вас.
Какого акцента?
Ну, этого... Знаете... А то письма приходят. Глупости всякие. Начальство очень беспокоится, что акцент будет. В общем, во избежание...
Делаю паузу. И говорю с грузинским акцентом:
— А я ув Грузии атдыхал. И у меня грузинский акцент прарываыца. Это как?
Грузинский акцент — это ничего.
Говорю с якобы китайским акцентом:
А са китайскама аксентама мозина?
Он понял, что шутка, рассмеялся.
— С китайским теперь нельзя. Политические осложнения могут быть. Так, значит, какова программа? Обычная или думаете что?
— Думаю, обычная. Сначала председатель вечера скажет несколько слов. Затем небольшое выступление театрального критика о моих работах. Потом отрывки из пьес. А во втором отделении выступлю я и еще несколько отрывков. Эту часть покажут по телевидению.
Ах, так, значит, будет и телевидение. Ну, ничего. Мы с ними согласуем. Тэкс. Значит, вы выступите.
— Да.
И что-нибудь о глухонемых скажете?
Не собирался.
А докладчик?
Тоже вряд ли.
Тогда, может, председатель словцо ввернет?
Не думаю. А зачем ему вворачивать?
Ну, как же? Целый вечер — и ни слова о глухонемых. Неудобно.
Видите ли, мне исполнилось 50 лет. И я всю жизнь почти ничего не говорил о глухонемых. И никакого неудобства не испытывал.
