Ее лирическая героиня так и говорила любимому:
Зачем ты к нищей грешнице стучишься?
Типичны для ее поэзии были такие стихи:
Черной нищенкой скитаюсь…
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе…
Как же мне душу скудную
Богатой тебе принести?
Да и вещи, которыми насыщены ее молодые стихи, тоже тяготели к убожеству:
Убогий мост, скривившийся немного…
«Потертый коврик», «ветхий колодец», «стоптанные башмаки», «выцветший флаг», «разбитая, поваленная статуя» наиболее сродни ее творчеству.
Даже музу свою она изображала убогой:
И Муза в дырявом платке
Протяжно поет и уныло.
«Она поэт сиротства и вдовства, — писал я о ней тогда же. — Ее лирика питается чувством необладания, разлуки, утраты. Безголосый соловей, у которого отнята песня; и танцовщица, которую покинул любимый; и женщина, теряющая сына; и та, у которой умер сероглазый король; и та, у которой умер царевич, —
Он никогда не придет за мною…
Умер сегодня мой царевич, —
и та, о которой сказано в стихах: „вестей от него не получишь больше“; и та, которая не может найти дорогой для нее белый дом, хотя ищет его всюду и знает, что он где-то здесь, — все это осиротелые души, теряющие самое милое. И, полюбив эти осиротелые души, полюбив лирически переживать их сиротские потери, как свои, Ахматова именно из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни:
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
Эти песни так у нее и зовутся: „Песенка о вечере разлук“, „Песня последней встречи“, „Песнь прощальной боли“.
Быть сирой и слабой, не иметь ни возлюбленного, ни белого дома, ни Музы (ибо „Муза ушла по дороге“) — здесь художническая сила Ахматовой. Изо всех мук сиротства она особенно облюбовала одну: муку безнадежной любви. Я люблю, но меня не любят; меня любят, но я не люблю, — такова была ее излюбленная тема. В этой области с ней не сравнялся никто. У нее был величайший талант чувствовать себя разлюбленной, нелюбимой, нежеланной, отверженной. Первые же стихи в ее „Четках“ повествовали об этой мучительной боли».
Говоря от лица нелюбимых, она создала целую вереницу страдающих, почернелых от неразделенной любви, смертельно тоскующих, которые то «бродят, как потерянные», то заболевают от горя, то вешаются, то бросаются в воду. Порою они проклинают любимых, как своих врагов и мучителей:
О как ты красив, проклятый…
Ты виновник моего недуга… —
но все же любят свою боль, упиваются ею, носят ее в себе, как святыню, набожно благословляют ее.
Когда я писал, что она поэт необладания, разлуки, утраты, я не предвидел, что в дальнейших ее книгах эта тема будет у нее оправдана жизнью. Трагическая се биография не могла не найти отражения в лирике. Странно было бы, если бы в циклах стихов, написанных после «Белой стаи», она не написала:
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою.
И вновь подошли «незабвенные даты»,
И нет среди них ни одной не проклятой.
Словно для того, чтобы доказать, что ее лирика и в самом деле (как я писал в своей давней статье) питается чувством необладания, разлуки, утраты, она к концу жизни ввела в свой поэтический лексикон такие негативные слова, как «непосылка», «невстреча». В 1963 году она написала стихи, которые так и называются «При непосылке поэмы», а «невстреча» стала ее лирической темой еще в сороковых-пятидесятых годах. В тогдашних ее тетрадях появились стихи, все основанные на несостоявшихся, невоплощенных вещах и поступках:
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,—
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды…
Встреча не состоялась, слова так и остались безмолвными, речи — несказанными, и Ахматова с горьким весельем празднует этот несостоявшийся праздник:
Несказанные речи
Я больше не твержу,
И в память той невстречи
Шиповник посажу.
И снова:
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой.
И через две страницы:
Не придумать разлуку бездонней,
Лучше б сразу тогда — наповал…
И, наверное, нас разлученней
В этом мире никто не бывал.
И трудно не вспомнить при этом ее молодые стихи:
На груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.
Множество ее стихотворений написаны под знаком не и без: «нецелованные губы», «бесславная слава».
И в ее поэме «Девятьсот тринадцатый год» — тот же пафос невоплощения, необладания, отсутствия:
И с тобой, ко мне непришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету…
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
Поэтому особенно заметны на ее страницах среди множества «нет» редкие стихи, воплощающие радостное «да». И как умела она в те давние годы заражать и нас своею юною радостью:
Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зеленую волну
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.
Когда перелистываешь книгу Ахматовой — вдруг среди скорбных страниц о разлуке, о сиротстве, о бездомности набредешь на такие стихи, которые убеждают нас, что в жизни и в поэзии этой бездомной странницы был Дом, который служил ей во все времена верным и спасительным прибежищем.
Этот Дом — родина, родная земля. Этому Дому она с юных лет отдавала все свои самые светлые чувства, которые раскрылись вполне, когда он подвергся бесчеловечному нападению фашистов. В печати стали появляться ее грозные строки, вполне созвучные народному мужеству и народному гневу. Голос ее из интимного, порою еле слышного шепота стал громким, витийственным, металлическим, грозным голосом истекающего кровью, но непобедимого народа:
