Начало выступлений Эдуарда за мастеров весной шестьдесят пятого совпало с переводом Леонида Федоровича Ильичева на другую должность. Заметно пониже — он на долгие годы превратился в заместителя министра иностранных дел. В одного из многочисленных заместителей министра… И дожил благополучно до глубокой старости — уже в горбачевские времена отмечался на телеэкране какой-то внушительный юбилей академика Ильичева (он, ко всему, оказался и большим ученым). По-моему, Эдика он пережил…
Я рос в литературной семье и об Ильичеве слышал с детства: он ненавидел за что-то моего отца и всячески вредил ему с тех времен, когда был главным редактором «Известий». Я, возможно, отношусь к Леониду Федоровичу излишне пристрастно, придираюсь. Но он занимал должность, на которой не мог не творить зла регулярно. В шестьдесят четвертом году его ведомство настаивало на суде над Бродским как над тунеядцем. С участием Ильичева в Ленинском комитете блокировалось присуждение премии Солженицыну. И еще оставалось время, чтобы окончательно лишить футбол Эдуарда, а Эдуарда — футбола. О Леониде Федоровиче и стишок сложили: «Над нами гнет идей неновых, нас та же лапа бьет сплеча. Вокруг так много Ильичевых и слишком мало Ильича». Под «Ильичом» не Брежнева подразумевали, а бессмертного товарища из Мавзолея. Ленина еще считали адептом справедливости.
Вряд ли его отставка означала перемену идеологического курса. Наверное, Ильичев просто недостаточно быстро сориентировался и с опозданием примкнул к участникам заговора против Хрущева…
В пору хрущевского правления двенадцатилетний мальчик убил утюгом своих отца и мать, не отпустивших сына на школьную экскурсию. Об этом доложили Хрущеву — и он приказал ребенка расстрелять. Всем здравомыслящим людям ясно было, что мальчик болен психически, — и председатель Верховного суда Горкин попросил Брежнева обратиться в хорошую минуту к Никите Сергеевичу и отговорить его от жестокого опрометчивого решения. Леонид Ильич вышел от Хрущева свекольно-багровым от унижения — и гневно потребовал от просителя никогда не обращаться к нему больше как к посреднику между наследником Сталина и остальными. Мальчика, убившего родителей, расстреляли…
Другой мальчик — из Перова — мог бы гордиться такими могущественными — и общими с лучшими людьми своего отечества — врагами, которым не удалось его добить. Но лучше бы для всех нас, если бы он гордился лишь успехами своими в футболе. А их вполне могло и не быть после пятьдесят восьмого года. Все шло к тому, чтобы их никогда больше не было.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОСТАВШАЯСЯ ЖИЗНЬ
1
В первый же сезон без Стрельцова — в пятьдесят девятом году — со стороны властей было сделано, казалось бы, всё, чтобы поскорее стереть его имя из общей памяти.
Обычно такие вот меры, когда делается «всё», и дают обратный эффект.
В замысле своего драматургического воздействия советская идеология злодейски талантлива, но исполнителей для своих задач она выбирала чем дальше, тем ординарнее. Или, может быть, когда исполнители перестали жить под страхом, что их тоже непременно постигнет кара, они стали действовать тупо-формально?
Моему поколению было не привыкать к замалчиванию и вычеркиванию. Мы наследовали людям, зачастую смертельно испуганным, но еще заставшим в почете и славе тех, кого репрессировали как врагов народа. В нас же имена, старательно замазанные чернилами (я же говорил, что впервые фамилии братьев Старостиных прочел сквозь засохшую школьно-фиолетовую мазню), обязательно вызывали тайный интерес. Власть, получалось, побаивалась тех, кого объявила врагами. При том, что враги, ходившие в героях гражданской войны или мирного строительства, защитить себя, занимая должности и посты, не сумели. Поэтому у нас в охранительном страхе всегда было больше мистики, чем логики.
Суд над Стрельцовым проходил при закрытых дверях. Но приговор-то мы узнали из газет, выходивших миллионными тиражами. Так зачем же издеваться над любителями футбольной статистики — и называя в справочнике, выпушенном к началу сезона пятьдесят девятого, игроков «Торпедо», забивавших голы, пропускать фамилию Эдуарда? Или справочник выпускался в расчете на потомков, которым и знать не следовало о существовании Стрельцова? А современники Эдика вряд ли могли за год позабыть, как лихо начинал он предыдущий сезон…
Но забвение — горькая особенность большого спорта, тем более футбола, где человек, сыгравший два серьезных матча за именитую команду, может стать известен всей стране, но точно так же, не поучаствовав в громком состязании, вдруг и никогда никому больше не вспомнится, если на оставленном им месте отличится дублер или новобранец.
Исчезнувшего Эдуарда не очень часто вспоминали, например, в начале шестидесятых годов. Но поскольку равных ему не появлялось и не предвиделось, воспоминание о нем возникало тем чаще, чем менее вероятным становилось возвращение Стрельцова в футбол.
Однако напрасный труд искать в прессе, предшествующей сезону шестьдесят пятого года, хоть какое-нибудь упоминание о том, что Стрельцову разрешено играть в футбол. Даже в автозаводской многотиражке — ни слова о, скажу без преувеличения, центральном событии в жизни команды «Торпедо». В информационной заметке о встрече команды мастеров с коллективом рабочих сообщается только о представлении болельщикам двух новичков — Владимира Бреднева и Александра Ленёва. Еженедельник «Футбол», видимо, прощупывая почву, поместил письмо читателя, поинтересовавшегося, как сложилась судьба когда-то репрессированного известного футболиста Стрельцова. Читателю отвечают, что бывший футболист прилежно трудится на ЗИЛе, замечаний по работе к нему нет… Как будто кого-нибудь интересовал Стрельцов-производственник…
У нас в АПН служила весьма привлекательная брюнетка Нелли, заинтриговавшая меня своей фамилией: Стрельцова. Я, конечно, не удержался — спросил ее о возможном родстве с Эдуардом. Она от родства вроде бы и не отрекалась, но по неуверенности кокетливого тона я догадался, что оно в лучшем случае преувеличено. Вместе с тем Нелли с уверенностью сказала, что играть он больше не собирается, собирается учиться. Я к тому, что при полном отсутствии какой бы то ни было толковой информации, кое-какие слухи о всем известном футболисте просачивались, открывая полную свободу предположений о его дальнейшей судьбе.
Но когда разрешение Стрельцову играть за мастеров, казалось бы, должно было снять запрет на информацию о нем, спортивным газетчикам вместо возможности поразмышлять о шансах столь долго не имевшего практики форварда рекомендовалось помолчать.
