Воспринимая все связанное с Россией горячо, он и в это смутное время занял активную позицию, не желая пережидать и наблюдать. У него была цель: докричаться до русских из СССР, рассказать им о настоящей России. Ради этого он принял предложение о сотрудничестве от ориентированной на официальную германскую идеологию берлинской русской газеты «Новое слово». Он послал в редакцию главу из «Солнца мертвых», рассказ «От обезьяны», который в 1932 году печатался под названием «Смешное дело» в «России и славянстве». Материалы были опубликованы осенью 1942 года. Рассказ «От обезьяны» восторга, правда, не вызвал; так, Иванов-Разумник писал Алексею Ремизову 21 октября 1942 года: «В последнем номере „Нового слова“ прочел бездарный рассказ Ив<ана> Шмелева: уж лучше бы оставался „задушенным“»[528] (Иванов-Разумник разделял писателей СССР на погибших, задушенных, приспособившихся).
Шмелев намеревался передать в газету очерки о новой России, что с Богом и верой, но уже первая статья была запрещена. С ним также пожелал сотрудничать разрешенный фашистским режимом к изданию «Парижский вестник» — газета, доступная для вывезенных из СССР. Издавался там и Иван Дмитриевич Сургучев, чьи пьесы до революции ставились и в Александринском театре, и во МХАТе. Шмелев согласился, потому что увидел наконец возможность общения с советскими русскими. Он передал редакции главы «Лета Господня» и рассказ «Чертов балаган» (1926) — о герое-капитане, который боролся с большевиками, возглавляя в Крыму бело-зеленый отряд. Написанное в декабре 1942 года «Рождество в Москве», отвергнутое нацистской цензурой в «Новом слове», также было опубликовано в «Парижском вестнике» — газетке, по выражению Шмелева, «поганой», «подъяремной». Публикация рассказа вызвала недовольство гестапо. Автору была высказана претензия, к тому же ему не дали визу в Голландию, куда его приглашали на чтения. Цели редакций этих газет, с одной стороны, и Шмелева, с другой, не просто не совпадали, но по ряду позиций были враждебны.
Летом 1942 года Шмелева трижды просили товарищи его сына поддержать их обращение к крымчанам благодарственно помолиться за освобождение Крыма от Советов. Дважды он отклонял их просьбу. На третий раз он услышал укор: ему напоминали о трагической гибели сына в Крыму. Острота момента заключалась и в том, что в ту пору Шмелев страдал от приступов язвы, во время которых терял волю, способность к психологическому сопротивлению. Это было начало страшного недуга: в тяжелом состоянии он находился всю вторую половину года, превозмогая боли, мучаясь постоянными рвотами, потерял до десяти килограммов веса. Он дал согласие и на обращение, и на участие в молебне, на котором возглашалась вечная память замученным в Крыму большевиками. Во время молебна Шмелев благодарил Бога за «отнятие Крыма от палачей и бесов, от мучителей», и, как писал он впоследствии Ильину, ему тогда было «все равно: отняли у бесов Кр<ым> немцы, союзники, белые ли войска… одно было в душе: умученные не в их власти, не в их злобе!.. Не Крым от России отнят: священный прах вырван из окровавленных лап убийц, и теперь, м<ожет> б<ыть>, можно будет поехать туда и отыскать священные останки! Предать их земле по-христиански»[529].
1942 год — для Шмелева время сомнений и неоднозначных решений, время и да и нет. В ноябре, перед Сталинградской битвой, он почувствовал, что миру пришла пора считаться с Россией. Ему даже показалось, что осуществляется его идея о том, что Россия вступает в пору вселенского православия — либо через Голгофу, либо через великодержавность. Уже не было речи миссии немцев в борьбе с большевиками, уже Россия воспринималась не как царство Сталина, а как родина.
В декабре 1942 года он написал «Рождество в Москве. Рассказ делового человека». Некоторые изменения в текст он внес в 1945-м. Рассказ был посвящен, как помним, Наталии Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным. Ильины переживали войну трудно, в материальной нужде, страдая от холодов: зимой философ работал, сидя на коленях, на кровати. С 1941 по 1942 годы у Шмелева не было никакой возможности общаться со своим другом — письма Ильина не доходили до него.
«Рождество в Москве» — это рассказ-напоминание о жизни в «теплой, укладливой Москве». Он был написан в духе «Лета Господня». Шмелев словно укреплял страдающих: он изобразил храм Христа Спасителя в морозной ночи, описал рождественские звезды в ночь сочельника («Где же ты, Вифлеемская?.. Вот она? Над храмом Христа Спасителя»), гул колоколов над Москвой. Он описал, как везли гусей в Москву из Козлова, Тамбова, Курска, Саратова, Самары, как распространялся запах сыра из верещагинских сыроварен, как гнали в Москву свинину, яйца, а от Азова, Дона, Волги, Каспия — красную рыбу, как зазывали игрушечные ряды святочными масками, как горели огнями, медью и красным лаком кондитерские, в которых шоколад от Эйнема, от Абрикосова, монпансье Ландрина, пирожные от Трамбле. Рассказ был составлен из жанровых зарисовок: бородатый, приземистый, белозубый мужик цедит из самовара сбитень, гуляют фабричные — впряглись в сани, полные свиных туш, солонины, мерзлых баранов. Веселая суета в легкий пост была выражением радости Рождества. Эта суета таяла в рождественском звоне колоколов, в мощных голосах «С на-ми… Бог!..». В рассказе развита и тема потерянного рая: нет храма Христа Спасителя, «Бог отошел от нас». Автор взывал к кротости и покаянию, верил в то, что народ, искупивший грехи, воздвигнет новый храм Христа Спасителя, а на стенах его будет рассказано о русском грехе, русском страдании и покаянии. Очевидно, что в мотиве греха и покаяния отразилась его мысль о войне-голгофе.
В рассказе, как и во многих шмелевских произведениях, сюжет сведен к минимуму. Он писал о малом, не о героическом. Писал о привычном, бытовом, полагая, что в таком повествовании передается правда о жизни. Так апостол Лука повествовал о жизни Иисуса. В декабре 1941 года, в день введения во храм Пресвятой Богородицы, Шмелев был у обедни и слушал из Евангелия — о Марфе и Марии. И ему прояснилось: бытовая подробность, малый случай (Христос в гостях), такой не событийный и не громкий, передает саму правду. Господь и угощение принимает, и ведет людей, и любви учит, и в нескольких строчках о быте звучит апофеоз-гимн, прославление Богородицы устами посторонней свидетельницы, услышавшей ропот Марфы; и Шмелев заключил: «Быт, радушие, угощение, и — все о Господе, все Им пронизано, и большее отдано Вечной Правде, Жизни Духа Любви!»[530] Так Шмелев-художник в тексте Евангелия вдруг увидел себе родное. По сути, следуя этой традиции, он и в «Лете Господнем», и в «Рождестве в Москве» через бытовые детали изображал высокие смыслы жизни.
