При чтении нельзя не держать в сознании того, что роман был – на три четверти – написан при жизни Сталина. И Пастернак считал свой диалог со Сталиным незавершенным. Продолжал его – в том числе и в романном тексте. А закончил – загробным разговором.
Телефонный разговор со Сталиным по поводу Мандельштама, разговор, оцененный Ахматовой на твердую четверку (см. «Записки об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской, «Воспоминания» Н. Я. Мандельштам, запись в «Воспоминаниях» Н. Н. Вильям-Вильмонта, «Воспоминания» З. Н. Нейгауз, запись О. Ивинской в книге «Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени» и интерпретацию разговора в предыдущих главах), был, как известно, прерван Сталиным (повесил трубку на предложение Пастернака поговорить о жизни и смерти ). Продолжения личной беседы не последовало, но в своем творчестве (и в процитированном выше письме конца 1935 года) Пастернак длил и длил в одностороннем порядке эту беседу, которая не прекращалась в его сознании. И в романе – тоже.
Юрий Живаго умирает. И вдруг опять появляется Евграф, с подчеркнутыми автором «особыми правами на скончавшегося». Его «непонятных и негласных полномочий» (опять педалируемая таинственность!) «никто не оспаривал». Пастернак здесь пишет о Евграфе и Ларе, с их особой «близостью к умершему»:
...
«Казалось, что эти люди причастны не только похоронам, но и этой смерти, не как ее виновники или косвенные причины, но как лица, (…) давшие согласие на это событие».
Особая важность присутствия у гроба, деловой причастности Евграфа смерти подчеркивается Пастернаком. Пастернак пишет главы прощания с Живаго уже после смерти Сталина – тем интереснее, как он «рифмует» телефонный разговор. Тихая беседа Лары с Евграфом у гроба Юрия Андреевича перед выносом вдруг прерывается: «Простите. Слышите? Телефон. Минуту».
...
«Евграф Живаго вышел в коридор (коммунальной квартиры. – Н. И. ), переполненный незнакомыми (…) Напрягая слух вследствие сдержанного гула, Евграф приглушенным голосом (…) прикрывая ладонью отверстие трубки, давал ответы по телефону, вероятно, о порядке похорон и обстоятельствах смерти доктора».
Пастернак не забыл о житейских обстоятельствах своего разговора со Сталиным – о постоянных своих жалобах на трудность разговора из коммунальной квартиры. Коридор, гул, телефон, разговор о смерти – все совпадает. И неоднозначная роль того, кто появляется в жизни и в обстоятельствах смерти внезапно, как «с облаков», – несомненна своей содержательной рифмовкой. Но это еще не последняя из перекличек со Сталиным.
В описании прощания с Живаго Пастернак подчеркивает два момента: большое количество хлынувших проститься с покойным, которого они никогда при жизни не видели («…количество неизвестных друзей, никогда не видевших человека, к которому их тянуло, и пришедших впервые посмотреть на него и бросить на него последний прощальный взгляд ». «Весть о смерти человека почти без имени с чудесной скоростью облетела весь их круг. Набралось порядочное число людей…»), и особое растительное царство, сопровождающее смерть:
...
«Его окружали цветы во множестве, целые кусты редкой в то время белой сирени, цикламены, цинерарии в горшках и корзинах (…) В эти часы, когда общее молчание (…) давило почти ощутимым лишением, одни цветы были заменой недостающего пения и отсутствующего обряда.
Они не просто благоухали, но как бы хором, может быть, ускоряя этим тление, источали свой запах и, оделяя всех своей душистой силой, как бы что-то совершали.
Царство растений так легко себе представить ближайшим соседом царства смерти».
Пастернак подчеркивает «людской наплыв», «шарканье подошв», людские рыданья.
Сравним этот текст с текстом письма Б. Пастернака А. Фадееву от 14 марта 1953 года. Это не только отклик на статью А. Фадеева «Гуманизм Сталина» в «Правде» (12 марта), но и непосредственно запечатленная реакция на смерть и похороны вождя, только что состоявшиеся, «облегчение от чувств, теснящихся во мне всю последнюю неделю». Фадеев, любимец Сталина, был своего рода наместником вождя в Союзе писателей. Тем существеннее высказывание – соболезнование – Пастернака. Итак, приведу лишь небольшую часть пастернаковского некролога:
...
«Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего к гробу народа.
Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело и тебя, проволоклось по тебе и увлажнило тебе лицо и пропитало собою твою душу.
А этот второй город, город в городе, город погребальных венков, поднявшийся на площади! Словно это пришло нести караул целое растительное царство, в полном сборе явившееся на похороны».
Интонация, стилистика письма абсолютно «живаговские», как будто вынутые, заимствованные из романа – впрочем, Пастернак и находился тогда творчески и психологически еще внутри своего сочинения. В. Н. Топоров в работе «Об одном индивидуальном варианте „автоинтертекстуальности“: случай Пастернака» приводит множество примеров перехода , автоцитирования, повторов, «кросстекстовой» связи, подобного , «созвучного друг другу и в плане содержания, и в плане выражения настолько, что одно (позднее) трактуется как более или менее точный слепок другого (раннего), „рифменный“ отклик, отзыв, эхо, повтор».
Одни и те же образы растительного царства и подлинного человеческого горя, утраты и победы добра (из письма-некролога о Сталине: «Какое счастье и гордость, что из всех стран мира именно наша земля … стала родиной чистой жизни, всемирно признанным местом осушенных слез и смытых обид!» сравним – «И она ощутила волну гордости и облегчения, как всегда с ней бывало при мысли о Юрии» – «Доктор Живаго») объединяют описания двух прощаний – с вождем и Юрием Живаго, так же как и мелодика построения и ведения фразы, синтаксис, лексика, интонация, взлеты (восклицания) и спады.
Кстати, слово «вождь» упоминает О. В. Ивинская – в описании внешности Пастернака; вероятно, она имеет в виду нечто от индейского вождя в особой лепке пастернаковского лица.
