– Сейчас зажгу свет, – пообещал Гарри, и свет появился.
Мы находились в стрип-зале. Свет, собственно говоря, медузно источала лишь сцена с металлическим шестом, вокруг которого, судя по американскому кино, вертятся разные сисястые ляльки и трутся лобками.
– Комон, комон! – выдохнул Митя, а Фил сказал нецензурное:
– Ни хуя себе!
Все посмотрели на Л. Горького.
– И не смотрите так! – взвилась Любовь – Ни! За! Что!
– А я тем более, – поддержал я.
– Не волнуйтесь, – успокоил местный Гарри, – стриптиз в отпуске. Сейчас здесь гримерка.
В порнополумраке мы разложили все те же картины, корзины, картонки и мою гитару фирмы «Ебанес».
Клуб размещался в другой, большой зале со столами и выглядел дорогим. Но к вечеру подтянулась публика, и мы ее веселили. Мы находились посреди Родины, по которой текли разные реки типа реки Уй, и на их берегах жили-поживали соотечественники…
Появился крупногабаритный человек мужского пола с рыжеватой бородой, одетый в тематический тельник и кожаную жилетку. Большую голову венчала круглая кожаная же шапочка типа тюбетейки.
– Это Джетро пришел, – объяснил Гарри, и мы обменялись с Джетро рукопожатиями.
Весь вечер я то пел, то ходил, то садился за стол, то снова пел. Собственно, мы повторяли в Челябинске то, что делали на казахской границе, и имели успех. Всякий раз, когда случалось невольно встречаться с Джетро взглядом, он кивал со значением. Уже в конце дела, когда песни были спеты и народ набросился (в основном на Д. Шагина) получать автографы, мы оказались с Джетро за столом на соседних стульях, и он наклонился ко мне, спросил с интонацией искреннего дружелюбия:
– Ты помнишь девяностый?
– Как же мне его не помнить! – Я уже знал, что прошлое в Челябинске не забывают.
– А ты помнишь, как со сцены бросил в зал зажигалку?
– О! – ответил я, не добавляя «да» из утреннего диалога, поскольку про зажигалку не помнил. В книжке «Кайф вечный» те две ураганные поездки в Челябинск, организованные Валерой Сухановым накануне распада большой Родины, описаны. Реальность я уже плохо помнил, но в книжке много места уделено алкогольному геройству тех фестивалей.
– О! – повторил я гласную.
Джетро сделал паузу, придвинулся еще ближе и произнес, видимо, правду:
– Ты ведь в меня попал.
Это же было так давно. Еще в другом столетии. Я уже тринадцать лет не глотаю алкоголя. Я другой, клетки тела другие. Но фамилия все та же и аккорды на гитаре повторяются.
– Извини. – Только и оставалось, как глупо извиниться. – Извини меня, пожалуйста. Я не сильно попал?
– Что ты, старик. – У Джетро повлажнели глаза. И мне захотелось заплакать и перестать быть старым. Джетро мотанул головой и подвел черту: – Я ведь теперь избранный…
Мы думали, что домой, а оказалось, что нам еще ехать в Тюмень. А Тюмень – это тоже Родина. И находится она не на Урале, а в Сибири. Директор Сапего посылал агитбригаду в жопу и командовал погрузкой митьковского скарба в поезд. Гарри, его гитарист, Джетро и еще несколько челябинцев, пришедших на вокзал, удостоились страстных поцелуев Д. Шагина и холодных, зато женских, Л. Горького. Поезд тронулся, и на следующее утро мы очнулись за Уральским хребтом, где осень еще оставалась теплой. Облака висели на безопасной высоте, но всегда могли упасть на деревянный город с черными и пьяными заборами, на крепышей газовых офисов, на местных прохожих и на заезжих митьков.
На центральном проспекте в бывшем кинотеатре днем торговали джинсами, и Л. Горького купила себе одну пару. Д. Шагин бродил по джинсовой ярмарке, и над ним сжалились, подарив неликвидные штаны…дцатого размера. К вечеру ярмарка сворачивала пожитки и превращалась в клуб «Берлога» – местный цент продвинутой культурки. Огромный пыльный куб со сценой трехметровой высоты!
Пытаясь ознакомиться с достопримечательностями, я прошелся по проспекту, добрался до мемориала погибшим во время войны, побрел обратно, присел по пути на скамеечку, сидел, натянув капюшон, покуривая, разглядывая прохожих. Вдруг, как черт из табакерки, появился мужичонка с приблатненной фиксой. Он осклабился запанибрата и воскликнул:
– Я вижу, ты такой же, как я. Дал бы «чирик» на опохмелку!
И тут я понял – со мной не все в порядке. Отшатнувшись от бойкого тюменца, я бросился к ларьку, купил одноразовую бритву и стал ею скрести подбородок, не отходя от кассы.
Где-то за час до начала митьковства в административную комнату, куда мы свалили котомки и «Ебанес», где на письменном столе голубел монитор компьютера, где возле компьютера выпивали с администратором разные прохожие, куда мы заходили пить чай и курить, – там возник большой мужчина лет сорока. На круглой голове топорщился боевой «ежик», один глаз глядел чуть в сторону. Человек крепко стоял на ногах и казался здесь главным.
Я, Фил и Горького присели в уголке. «Ежик» спрашивал у администратора:
– Митьки, говоришь? Знаю митьков. Кто приехал? Шинкарев приехал?
Администратор точно не знал, и тогда Фил встал из угла и начал дружить с «Ежиком».
– Ага, Фил! Читал про тебя у Шинкарева! Ну что, старый пьяница, как жизнь?! – «Ежик» хлопнул Фила по плечу так, что по телу литературного героя прошла волна.
Жизнь была ничего, но Фил свинтил. Тогда и я приблизился, а Л. Горького осталась в отдалении.
– Рекшан? Это ты? Знаю Рекшана. Читал! Много на себя берешь! Ничего, конечно, но это не Шинкарев.
Появился Сапего и тут же продал «Ежику» по требованию последнего кучу митьковских книг. Тем временем народ подтягивался, скоро «Берлога» стала похожа на полосатую тельняшку – многие пришли в униформе и хотели видеть нас пьяными, как в книжке В. Шинкарева. Но увидели картины и всякие питерские тряпки, развешанные на стенах, книжный ларек Сапеги, культурного М. Шагина, вежливого Фила, проникновенного В. Рекшана, положительного В. Соловьева и примкнувшую к ним по всем статьям Л. Горького.
Пока Митя со сцены рассказывал собравшейся толпе о картинах на стенах, а Сапего читал японские стихи собственного сочинения, «Ежик» поймал меня за сценой и стал рассказывать про свою жизнь. В чем-то он был филологом, а в чем-то убийцей. Его речь представляла собой коктейль из продвинутых цитат и сцен из чеченской войны, где убивали его, но не убили. Он убил. Только глаз теперь стеклянный. Герой России, одним словом. ОМОН в отставке. Бандитские терки прошел.
– Знаешь, почему меня Волчарой зовут? – Он, оказывается, не «Ежик», а Волк. – Потому что я Вульф! Немец я. Западносибирский немец. Нас тут, немцев, всего несколько человек уцелело…
Стараясь оставаться корректным, я вырвался на сцену с «Ебанесом», и все мне хлопали в ладоши, потому что я самый что ни на есть аутентичный рокмен, просто мен, классик жанра, блядь, харизматический хрен…
