Встретились, засели дома у новой Диминой жены, Алены Аникиной, веселые от обретенного и обоим позарез необходимого единства, назначали друг друга то “художественным руководителем группы „Наутилус Помпилиус“” (им стал Дима), то “музыкальным руководителем” (Слава); пили чай, обсуждали новый альбом. Раздобыли какую-то “портостудию”, стали записываться, чего-то не хватало.
Из интервью А.Пантыкина:
Слава мне позвонил и сказал, что они собираются работать над альбомом, что он состав старый распустил и хочет на подмосковной даче спокойно поработать.
Недолго поколебавшись, мучимый дурными предчувствиями, Пантыкин прихватил с собой клавишу и поехал в Москву, откуда был тут же вывезен на дачу. Намечалась весна, в воздухе пахло влагой, в доме тепло, из маленькой комнаты получилась довольно приличная студия, работай, да и только... Вышло поработать, но в большей степени вышло “да и только”...
Из интервью А.Пантыкина:
Обстановка поначалу была великолепная, веселые Слава, Дима, на природе, никаких лишних людей, мы втроем... Поставили клавишу, привезли какой-то пульт, магнитофон, все включили, Слава показал материал, материал отличный, просто отличный. Но дальше началась... ерунда.
Фокус заключался в том, что собираться работать и собственно работать – разные вещи. А с целеполаганием у обоих руководителей “Наутилуса” наблюдались разночтения. Плюс прибывший Пантыкин, который тоже себе на уме, хоть и призван был – по сути – повторить собственный подвиг времен “Переезда”.
Дима был поглощен организаторской деятельностью, мотался в Москву и обратно, выбивал деньги, договаривался. Ему слегка портило настроение то, что всякие спонсоры с ним разговаривали, однако на документах желали видеть подпись Бутусова. А на даче работали вдвоем Слава с Пантыкиным, писали аранжировки, наигрывали демонстрационную запись. Приезжал Дима, слушал и делал выводы. Ему почему-то казалось, что при участии Пантыкина из “Наутилуса” неминуемо выйдет “Урфин Джюс”, что вынуждало относиться к результатам труда настороженно. Случались легкие недоразумения: Дима во время работы чаще всего на даче не присутствовал, кто и что предлагал, не слышал, а по приезде уличал в “урфинджюсости” куски, выдуманные Славой. А то вдруг хвалил за “наутилость” придумки Пантыкина.
В тот момент Дима имел сформировавшуюся, но, судя по всему, совершенно невнятную концепцию будущности “Hay”, которую с азартом и претворял в жизнь.
Рассказывает Пантыкин:
Дима хотел сделать “Наутилус” актом искусства в его, Димином, понимании. Вне рамок социальных, рамок поп-культуры, популярности, славы... Им владела идея сделать... до сих пор не могу понять, что он хотел сделать. “Наутилус” к тому времени имел свою историю, уже были стонущие залы, пленки крутились чуть не в каждом доме... Он стал частью культуры страны. И вдруг нужно было сказать, что это все была х...я, а вот теперь мы, ребята, займемся делом, потому что истинное искусство, оно вообще в другой области залегает.
Вскоре дела обрели все свойства сказки про белого бычка: Бутусов с Пантыкиным выдумывали, приходил Дима и говорил:
– Не то.
– Что “не то”?
– А хрен его знает! Не то, что должно быть!
Что именно “должно быть”, он не знал, предлагал идеи плана не музыкального, а общегуманитарного или организационного; Бутусов с Пантыкиным пытались их как-то реализовать на пленке, а потом Дима опять приезжал из Москвы и признавал в сделанном явные признаки “Урфина Джюса”... Переписывались тексты, перекраивалась музыка, каждая песня была уже на пленке в десятках вариантов; Диме все не нравилось. Слава все чаще сидел с понурой головой и вскоре выработал оптимальный способ общения с внешней средой: при первой попытке начать “серьезный” разговор – стакан коньяка залпом, и мир прекрасен. И вскоре этим способом Слава уже пользовался практически во всех случаях.
Наконец пришло, по мнению Димы, Пантыкину время собирать манатки, Сан Саныч отбыл на историческую родину, прихватив синтезатор и за собственный счет; обещанных денег он, как не справившийся с творческой задачей, не получил.
Дом в Коломягах, переезд в Питер, новая администрация – последний Димин подарок “Наутилусу”. Дом отыскали случайно, здоровенная хоромина с мезонином глядела на почти деревенскую улочку выбитыми окнами, в гостиной бомжи жгли костер из дверей. Хозяин сидел в тюрьме, сидел крепко, лет восемь еще оставалось “трубить”; его отыскали, заключили договор о “сдаче внаем жилья”, на договоре в качестве лица, законность сделки удостоверяющего, расписался начальник колонии, полковник какой-то, сверху приложились колониальными печатями, бумага получилась – хоть кошек пугай... Бичей разогнали, дом отстроили почти заново, в одной из комнат оборудовали студию. И...
Ничего не “и”. Набрали музыкантов, без них даже Дима уже не мог обойтись. Но и с ними Дима сосуществовать не мог. И не потому, что все они были профессионалами, несравненно превосходившими басиста по уровню; беда была внутри. Дима уезжал в Москву, возвращался, опять уезжал... Жизнь еще шла каким-то странным, ей одной понятным чередом.
Режиссер Виктор Титов, постановщик таких замечательных фильмов, как “Здравствуйте, я ваша тетя” и “Жизнь Клима Самгина”, должен был приступать к съемкам фильма по сценарию Алены Аникиной под названием “Человек без имени”. Готовились по-настоящему, ездили на пробы. Там небритый, замерзший Слава сидел однажды в автобусе, мрачно смотрел на мир, автобус остановился на окраине деревушки, мимо шла молоденькая девушка. Случайно бросила взгляд на автобусное окошко, всмотрелась и с тихим воем: “Бутусов! Бутусов...” – стала заваливаться в обморок. Виктор Абросимович Титов, внимательно эту сцену наблюдавший, буркнул: “Дикость какая-то...” Слава смолчал, уже привык. Уже выработал в себе отношение к происходящему, неожиданное в своей “бутусовости”: “Делаешь вид, что это не с тобой происходит. И нормально”.
К концу 1989-го вокруг имени “Наутилус Помпилиус” витала таинственность, ни поклонники, ни газетчики, а подчас и друзья не знали толком, что же происходит. Да что там поклонники, вот выдержка из интервью Ильи Кормильцева , данного корреспонденту свердловской газеты “На смену” в начале декабря (9.12.1989):
Этот год я занимался не столько “Наутилусом”, сколько другими вещами. С трудом представляю сегодня, чем они (“Наутилус”. – Л.П.) занимаются. Приходится судить по конечному результату. Последний раз я их видел по телевизору. Это произвело на меня удручающее впечатление.
Илья несколько лукавил, потому что и знал, и виделся, но заявление показательно до чрезвычайности. К тому времени поэт “собирал манатки”, он тоже не выдерживал конкуренции с Умецким, а Умецкий тоже писал стихи, активно писал. И жена его писала... Кормильцев редактировал в Свердловске журнал “МИКС – Мы и Культура Сегодня”, активно занимался художественным переводом, переводил и просто так, синхронно, чем, собственно, на жизнь зарабатывал, пробовал себя в прозе. Как это ни странно, спасла ситуацию премия Ленинского комсомола за 1989 год. По поводу присуждения которой и было дано интервью поэта, в нем он объяснял причины своего от этой премии отказа.
Выдвижение на такую премию – дело долгое, хлопотное, с бумажками и документами, с фотографиями претендентов... Свердловские комсомольцы искренне считали, что совершают для “Hay” великое благо, а что считали в ЦК ВЛКСМ – им видней, но премию после долгих мытарств присудили, и... “Русская служба Би-би-си” передала отречение от нее одного из трех лауреатов, поэта Ильи Кормильцева.
Заметим по ходу, что это было едва ли не единственное столкновение “Hay” с политикой. Авторы “Скованных одной цепью” и “Шара цвета хаки” в дело реально-политического преображения Отечества нашего старались не лезть. Лишь однажды бес их попутал поучаствовать в сборном концерте в поддержку демократов, то были времена выборов в Верховный Совет РСФСР, времена всенародной поддержки “демократических тенденций”, в качестве носителя которых и возник из пустого пространства Геннадий Бурбулис. “Носитель” страшно нервничал и, поскольку сам бутылку купить не догадался, быстренько самоопределился в виночерпии. А бутылка была музыкантская, горбачевская, дефицитная. Бурбулис дрожащей рукой разливал и себя не забывал; рокеры косились...
Илья Кормильцев впоследствии признавался (“Солидарность”, N 9, 1993):
Сейчас понятно, что Геннадия Эдуардовича Бурбулиса нельзя было выбирать даже в управдомы, но мне не стыдно, потому что Геннадий Эдуардович нам ничего не платил... Таким образом, это была действительно народная поддержка, пусть ошибочная.
