В 1948 году во время сталинской кампании по борьбе с космополитами Соломон Михоэлс был убит. Театр, которому он отдавал все свои силы и весь свой талант, через год после этого официально закрыли. Некоторых соратников Михоэлса по сцене сослали в лагеря, других казнили. Но к тому времени Шагал уже без малого двадцать лет считался в России персоной нон грата. По счастью, прежде чем сталинские приспешники добрались до шагаловских панно, их передали на хранение в Третьяковскую галерею. О том, как происходил их тайный перенос, существует много историй, но в результате они оказались в темном подвале, где условия для их сохранности были едва ли лучше прежних, и для публики они были все равно что потеряны. Но вероятнее всего, уберечь панно для потомков помог художник Александр Тышлер, работавший в Еврейском театре до его закрытия, большой поклонник Шагала. Он собственноручно отнес огромные, свернутые в рулоны холсты в Третьяковку.
В июне 1973 года по приглашению Советского правительства Шагал приехал в Москву. Ему предоставили возможность взглянуть на свои давние работы, что он и сделал в присутствии сотрудников КГБ, министра культуры и единственного журналиста из «Пари матч». Шагал подписал панно, а затем их снова упрятали в запасники. Лишь в 1991 году, при Михаиле Горбачеве, их смогли снова увидеть зрители.
Как это часто в то время случалось с Шагалом, за работу в Еврейском театре из обещанных денег он не получил ни копейки. Нужда брала за горло. Он отправил Беллу с Идой в подмосковную Малаховку, где когда-то были дачи богатых еврейских купцов. После революции прежних хозяев выгнали, дачи конфисковали и передали государству. Шагал несколько дней в неделю проводил в Москве, остальное время — в Малаховке. В поезде по дороге в город видел за окном вереницы усталых, голодных, изможденных людей. По сравнению с ними ему еще повезло.
Когда его работа в Еврейском театре подошла к концу, Шагал поступил на должность учителя рисования в колонию для еврейских детей-сирот в Малаховке. Эти дети потеряли родителей во время войн, погромов и революционных боев. И снова Шагал оказался в здании, прежде принадлежавшем зажиточным евреям. Денег ему за работу не платили, зато начальство, Наркомпрос, предоставляло стол и кров всему его семейству. Шагал оказался добрым и чутким учителем. На фотографии того времени одиннадцать тощих ребятишек окружили своего наставника, большинство из них обриты наголо (чтобы не завелись вши), а одна девочка — в кокетливой шляпке с лентой. Шагал, с кистью в руке, стоит перед миниатюрным мольбертом. Рядом — работы, которые дети выполнили на уроке. Ребятишки с неподдельным вниманием смотрят на него — кажется, ловят каждое его слово. Шагалу тридцать пять лет, в Европе он знаменит, хотя сам об этом не знает, многие его прежние друзья в Берлине и Париже уверены, что его нет в живых. Он ушел с поста руководителя Художественного училища, потерял работу в театре. Денег у него нет. Не так давно в Витебске умерла его мать, но, как и после смерти отца, его не отпустили на похороны. Он учит детей рисовать.
В начале 1922 года Шагал возвращается в Москву, в крошечную квартиру на Садовой-Самотечной, д. 19. Белла решила продолжить сценическую карьеру, однако на репетиции поскользнулась и упала. Полученная травма приковала ее к постели на несколько месяцев. Летом 1922 года, при содействии старого знакомого Луначарского, Шагал организует выставку своих картин в Литве и получает въездную визу и паспорт. Коллекционер Каган-Шабшай соглашается оплатить его поездку.
Шагалу разрешили отправить в Ковно (ныне Каунас) с дипломатической почтой шестьдесят пять картин. Он захватил с собой и рукопись неоконченных воспоминаний «Моя жизнь». Белла и Ида, как предполагалось, присоединятся к нему в конце года, когда Белла окончательно поправится.
Через много лет после своего «возвращения» на Запад Шагал уверял, что его отъезд был вызван «чисто творческими» причинами. Даже если так, хотя трудно представить такую чистоту помыслов среди экономической и политической неразберихи 1920–1922 годов, скорее всего, возвращение в Европу спасло Шагалу жизнь. У Сталина уже был свой собственный кровавый план относительно судеб выдающихся еврейских художников, писателей, актеров, музыкантов и интеллигенции, которые предпочли, или были вынуждены, остаться в России.
После выставки в Ковно Шагал сразу же направился в Берлин. Он приехал туда в надежде забрать большую часть своих картин и, если удастся, получить приличную сумму за проданные работы. Ведь, в конце концов, в 1914 году он оставил у коллекционера Герварта Вальдена 40 своих живописных полотен и 160 других работ.
За время его долгого отсутствия Вальден, действуя от имени художника, устраивал выставки его картин и публиковал репродукции на страницах своего журнала «Штурм». Слава Шагала быстро росла, может быть, этому в немалой мере способствовало загадочное исчезновение художника: ходили даже мрачные слухи о том, что он якобы умер от голода в далекой России, связь с которой после революции для европейских жителей стала почти невозможной.
К своему ужасу, Шагал обнаружил, что Вальден продал все его работы до единой частным коллекционерам и что еще хуже — из-за бешеной инфляции в послевоенной Германии все вырученные от продажи деньги, помещенные через адвоката на специальный счет, обесценились. Шагалу пришлось нанять собственного адвоката и начать судебную тяжбу, которая продолжалась целых четыре года. В конце концов ему вернули три полотна, написанных маслом, и десять гуашей, которые Вальден «передал» своей бывшей жене во время войны. Суд также обязал Вальдена назвать Шагалу частных коллекционеров, купивших его работы, — их имена, как это часто случается в мире торговцев произведениями искусства, Вальден до этого тщательно скрывал. Так что в Берлине Шагалу удалось прославиться, а вот разбогатеть не удалось.
В конце 1922 года в Берлин приехали Белла с Идой. До осени 1923-го семья сменила четыре квартиры — известны по крайней мере четыре берлинских адреса Шагала. Город захлестнула волна русских эмигрантов, по словам Шагала, «Берлин после войны был чем-то вроде караван-сарая искусства, где встречались все, кто блуждал между Москвой и Западом». Здесь были и бывшие царские генералы, которые теперь работали поварами или мыли посуду, и сосланные университетские преподаватели, и просто вымогатели, и хасидские раввины-«чудотворцы», ну и конечно, художники: «…Никогда не встречал столько конструктивистов, как в „Романском кафе“», — вспоминал Шагал в одном из своих интервью[25]. Изгнанники образовали в Берлине своего рода город в городе, который напоминал, по словам одного из очевидцев, «гигантский зал ожидания» по пути в Париж и другие европейские города.
Берлин в то время — мрачный город с высокими зданиями, зажатыми в кольце скоростной железной дороги, — стал прибежищем для тех, кто «любит погорячее» (на берлинских балах трансвеститов было не протолкнуться), при том что в условиях разгула инфляции в Веймарской республике[26] цена одной булочки доходила до миллиона. Здесь создавал свои кубистско-конструктивистские скульптуры Архипенко[27], некоторое время преподавал теоретик Баухауса[28] Кандинский, а еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик[29] писал свои очерки, готовясь перебраться в Тель-Авив, и основал издательство «Двир». Владимир Набоков, выступавший в то время под псевдонимом В. Сирин, ухаживал за своей невестой Верой и публиковал стихи в эмигрантской газете «Руль». Неудивительно, что в такой творческой среде Шагалу тоже хотелось выделиться: он мечтал проиллюстрировать книгу своих воспоминаний, которую незадолго до того завершил, и стал осваивать искусство гравировки. Таким образом, в Берлине, который по праву считается колыбелью книжной графики, Шагал выполнил свои первые офорты и познакомился с основами ксилографии.
Эль Лисицкий, заклятый враг Шагала по баталиям в витебском Художественном училище, тоже успел обосноваться в Берлине и вовсю работал над иллюстрациями книг, среди которых, помимо прочего, был сборник рассказов Ильи Эренбурга. Шагал, что неудивительно, избегал встреч с Лисицким и, как обычно, завел компанию более спокойных и надежных товарищей среди местных художников и поэтов. Его финансовое положение понемногу улучшалось, особенно после продажи картин с двух крупных выставок. Первая — коллективная, в галерее Ван Димена в 1922 году, вторая — уже персональная, она состоялась через год в том же помещении, переименованном в галерею Лутц, и Шагал представил на ней 164 работы, созданные за предыдущие восемь лет. И все же художник был недоволен, можно даже сказать, удручен тем, как складывалась его жизнь в искусстве, — и с точки зрения заработка, и с точки зрения славы. И в последующие годы ни финансовый успех, ни похвалы критиков не могли вытравить этой горечи, которую чувствовали многие его знакомые, особенно, как подметила искусствовед Моника Бом-Дачен, «если дело касалось денег».
