— О, я понимаю вас! Как жаль!.. — Грусть и сочувствие отразились на милом, но некрасивом, с неправильными чертами лице дамы.
Но вместе с тем Гайвазовского поразило, что это некрасивое лицо было исполнено совершенно особой, необъяснимой прелести, какого-то мягкого и нежного обаяния…
— Ваш друг тоже был художник?
— Да, сударыня, Михаил Лебедев был прекрасный художник. Он умер в Неаполе от холеры два месяца назад…
— Михаил Лебедев? Я видела его в Неаполе год назад. Я купила тогда два его пейзажа. Он мне показался очень талантливым…
— Спасибо, сударыня, за добрые слова о моем друге!.. Но позвольте мне остановить кучера, мы уже возле Академии… Благодарю вас…
— Прощайте, мсье Гайвазовский!.. Не предавайтесь больше грустным мыслям посреди мостовой. Обещайте мне это.
— Обещаю, сударыня, больше не попадать под колеса…
— Ну что, достал билеты на «Сильфиду»? — закричали академисты, едва Виля Штернберг переступил порог.
— Как бы не так! Только бока мне намяли…
— Неужто ты да не достал? — изумился Ставассер. — Шутишь небось?..
— Ей-богу, не достал. Если бы вы видели, что возле театра творится! Тальони свела с ума не только балетоманов. Даже те, кто не знает, как отворяются двери в театр, стремятся увидеть божественную Сильфиду.
— Да, вот что пишут о ней сегодня в «Северной пчеле»… — Рамазанов развернул газету: — «Идеал грации, идеал танца, идеал пантомимы — вот Тальони… В ней сплетены достоинства высокой драматической игры с совершенствами первоклассной танцовщицы. Она не танцует, а поет, как скрипка Паганини, рисует, как Рафаэль…»
— Когда же мы увидим ее?.. — вздохнул Гайвазовский.
— Завтра опять пойду. Считайте, что сегодня у меня была только разведка. Какая разношерстная публика брала приступом кассу, братцы! Тут и щеголи с Невского и сидельцы из лавок, даже извозчик с номером за спиной явился и ну всех расталкивать. Такой Илья Муромец!.. И то не сразу билет достал. А воришки там вовсю работают, пользуются давкой. При мне один балетоман полез в карман за кошельком, а его и след простыл… Да, совсем позабыл было… Глядите! — Штернберг со смехом берет с подоконника брошенный им туда кулек. — Принес вам вместо билетов «пироги Тальони»…
— Как пирога? — удивились академисты.
— Очень просто. Чего только не изобретет торговец для своей выгоды! Предприимчивый кондитер додумался до «пирогов Тальони». И видели бы вы, как их раскупают!.. Давайте тарелку, — Штернберг высыпал из кулька сладкие пирожки, на которых были сахарные изображения танцовщицы в различных ролях.
В эту минуту раздался стук в дверь и на пороге появился академический служитель с письмом в руке.
— Вам, господин Гайвазовский. Только что посыльный принес…
Гайвазовский разорвал конверт из голубой шелковистой бумаги, на котором незнакомым почерком было написано его имя. Из конверта выпали шесть театральных билетов. Письма в конверте не было.
— Ничего не понимаю… Какие-то билеты… — с недоумением обратился он к товарищам.
Штернберг подскочил, выхватил билеты.
— Ура, братцы! Ура!.. Шесть билетов на балет «Сильфида» на завтра! И не на галерке, а в четвертом ряду партера!.. Ура!..
— Но кто же прислал? Где посыльный? — Гайвазовский стремглав выскочил в коридор, на крыльцо. Посыльного нигде не было.
— Кто же прислал? — ломал он голову, вернувшись к друзьям, которые в прекрасном настроении ели «пироги Тальони» и угощали служителя.
— А я так думаю, братцы, — Штернберг принял таинственный вид, — госпожа Тальони исполняет роли всевозможных фантастических существ: сильфид, ундин, русалок, а окружают ее на сцене эльфы, гномы, пери и прочие воспетые нашим несравненным Жуковским загадочные создания. Они и услышали, как мы тут горевали, а для них нет ничего невозможного. Вот они и прислали нам билеты…
— И вовсе не русалки, а служитель из Большого театра принес… — вмешался с полным ртом академический служитель. — Я ихнюю форму знаю…
— Какая разница, кто! Главное — мы идем завтра на «Сильфиду»! — воскликнул Штернберг.
Как ни старались Гайвазовский, Штернберг, Ставассер, Рамазанов, Кудинов и Сократ Воробьев держаться независимо, но они чувствовали себя неловко, сидя в четвертом ряду партера. Кругом сверкали мундиры, сияли звезды и ордена.
— Нет, братцы, только ундины и феи своим волшебством перенесли нас сюда. Наши профессора и те сзади сидят, — возбужденно шептал Штернберг. — Чудеса!..
Занавес стал медленно подниматься.
Тальони-Сильфида стояла на коленях возле спящего Джемса. Ее прозрачные радужные крылья трепетали. Но вот она встает, приподнялась и запорхала в радостном танце вокруг любимого. Общий вздох изумления пронесся по театру. В волнах белого газа над сценой парило словно неподвластное силе земного тяготения эфирное существо.
Гайвазовский весь подался вперед. Как дивно слились воедино музыка флейт и гобоев и это видение, танцующее в голубоватом луче!.. Уже исчезла в пламени камина Сильфида, на сцене остались Джемс с невестой, а ему все еще слышится шелест невидимых крыльев…
Ворвались свадебные гости — пастухи. Они наигрывают на свирелях и волынках дикие плясовые мотивы. Но снова в этот странный мотив скрипки вплетают воздушную мелодию Сильфиды. Из стены появляется белая девичья фигура с протянутыми к Джемсу руками и исчезает…
…Ветер проносится по сцене, распахивается окно, на окне Сильфида. Как грустна эта нежная белая девушка, она боится потерять любимого, ее движения сливаются со звуками сладостной, рыдающей кантилены.
…Джемс танцует с невестой. Он и она в темно-красных костюмах. И вдруг появляется, словно белое облачко, Сильфида. Проскальзывая между Джемсом и Эффи, она расстраивает их танец…
…А сколько ликования в ней, когда она приводит любимого в свое царство! Из темноты вдоль белого ряда своих сестер она вылетает в ликующем прыжке, опускается и снова взлетает. Всего несколько прыжков переносят ее через огромную сцену… И какая утонченная грация, какое трогательное девичье кокетство в ее движениях, когда она под игривую мелодию скрипок хочет получить от Джемса шарф…
3. Наваринский бой. 1848. 4. Утро на берегу залива. 1853…И вот она умирает в мрачном скалистом лесу. Вырванные колдовской силой, отпадают легкие радужные крылья. Сколько трагической красоты в ее последнем взгляде, брошенном на крылья. Ее медленная воздушная смерть подобна агонии белой прекрасной лилии…
Театр гремел овациями. Вопреки правилам, впервые в петербургском Большом театре аплодировали дамы. Тальони вызывали десять раз. Вместе с ней выходил на вызовы старик небольшого роста, ее отец — Филипп Тальони, постановщик «Сильфиды».
— Поспешим к артистическому подъезду, взглянем еще раз на волшебницу!.. — Штернберг увлек за собой товарищей.
Им удалось пробиться в первые ряды балетоманов, ожидавших выхода великой балерины. Когда Тальони под руку с отцом стала спускаться с крыльца, толпа с криками кинулась ей навстречу. Её узнали, хотя на лицо была опущена вуаль.
— Тише, господа! Вы собьете с ног госпожу Тальони! — закричал Гайвазовский.
Академисты взялись за руки и образовали заслон, и под этой защитой Тальони быстро прошла к карете. Уже сидя в карете, она высунулась в окно и позвала: «Мсье Гайвазовский!.. Возьмите…» Протянулась тонкая рука с несколькими розами. Из-под откинутой вуали Гайвазовскому улыбалось милое лицо с неправильными чертами. Карета умчалась, а он стоял, ошеломленный, с белыми розами в руке. Балетоманы с изумлением наводили лорнеты на юношу, которому «божественная Тальони» подарила цветы.
— Сто рублей за одну розу, молодой человек!.. — дрожащая старческая рука протянула Гайвазовскому пачку ассигнаций.
— Подите прочь, сударь! — Штернберг оттолкнул старого балетомана. — Да что же ты молчишь, Гайвазовский, объясни хоть что-нибудь!..
Гайвазовский счастливо улыбался:
— Выходит, третьего дня меня чуть не задавил экипаж самой Сильфиды…
Весь 1837 год прошел для Гайвазовского в напряженном труде и раздумьях. То был год прощания с ученичеством. Гайвазовский овладел искусством своих учителей. Занятия и беседы с Брюлловым, Воробьевым принесли свои плоды. Он становился мастером. Общение с Пушкиным и Глинкой настроило его ум торжественно. Гайвазовский запомнил наставление Пушкина: «Прекрасное должно быть величаво».
Но ведь одинаково величавы и стройные военные парады на Марсовом поле, и опера «Иван Сусанин», и «Капитанская дочка» — Пушкина — так размышлял долгими вечерами двадцатилетний академист. Его юное сердце живо откликалось на проявления добра и зла, справедливости и несправедливости, правды и лжи. Но, оказывается, мало обладать честным и горячим сердцем. Надо еще уметь во всем самому разобраться.
