— Нет, я не верю в этого нашего Иисуса. У него явно добрые намерения, иногда он говорит много хорошего, но ему нужно говорить беспрерывно. Не понимаю, когда он пишет. Он звонит мне и говорил, что я должен рано вставать. Что я должен послать деньги и картины туда-то. Как будто я обязан кормить всю Южную Норвегию. Я знаю, почему он может бегать по лестницам. Чтобы освобождаться от камней в почках. Он меня остановил, вынул коробочку и показал камень. Нет, черт возьми. Он, как одуванчик, повсюду разбрасывает свои семена.
Несмотря на то, что Пер Крог принадлежал к «фресковым братьям» и, по мнению Мунка, им поручали росписи, которые следовало бы делать ему, Мунк всегда очень хорошо о нем говорил. Ему нравились работы Пера Крога, он считал его более значительным художником, чем его отец, Кристиан Крог. Пер Крог был крестником Эдварда Мунка.
Другая, меньшая группа художников объединялась вокруг Хенрика Лунна. Эта группа любила искусство Мунка по меньшей мере так же сильно, как и группа Сёренсена. Но им нравилось и красивое, но холодное искусство Карстена. Эта группа стремилась лишь к тому, чтобы создавать прекрасное, и они были далеки от мысли улучшать общество. Наиболее известными художниками в группе Хенрика Лунна были: Фолькестад, Дебериц, Астрид Вельхавен-Хейберг, Арне Кавли, Бернт Клювер и Т. Торстейнсен[30]. Мунк не был милостив и к этому кружку художников. Хенрик Лунн был умным, общительным человеком, хорошим художником. Недостаток самобытности и глубины он возмещал высокоразвитым вкусом и большой техникой. К тому же он, как и Хенрик Сёренсен, умел подойти к людям, легко находил покупателей для своих картин и для картин своих друзей.
Хенрик Лунн узнал, что Мунк смотрит его выставку. Это было после закрытия, и Мунк был один в зале. Хенрик Лунн взял машину и успел приехать так, чтобы встретить Мунка.
— Ну, что скажешь?
Мунк не ответил.
— Пожалуйста, скажи свое мнение.
— Ты способный человек. Прямо удивительно, чего ты добился. Но в тебе же нет искры божьей.
— Во мне нет искры?
— Нет, искры нет, но есть вкус. Кое-чему ты учишься здесь, кое-чему там и очень свежо и красиво все это объединяешь.
И все же Мунк говорил много хорошего о Хенрике Лунне.
— Хорошо, что у нас есть Хенрик Лунн. Он полезный противовес против всех этих доморощенных провинциальных художников. Слишком много Христа, богаделен и Телемарка. Я против клик в искусстве. Художник должен иметь свое лицо. Каждый должен работать за себя. Но уж если есть клики, то лучше иметь их много, чем одну.
Как-то в 1920-х годах Мунк спросил меня, не знаю ли я, над чем работает Вигеланн. Тогда я жил в доме рядом с «дворцом» Вигеланна. Я перелезал через забор, чтобы посмотреть на его скульптуры. Я рассказал об этом Мунку, и он попросил меня сфотографировать их. Я обратился за помощью к одному из каменотесов Вигеланна, — у него их было тринадцать! — чтобы снять последние работы Вигеланна. Не успел я снять, как Вигеланн увидел меня сидящим на заборе. Я никогда раньше не видел Вигеланна и испугался. Он выглядел коренастым силачом, которого господь-бог придавил к земле. Голова сидела во впадине между плечами, отчего он казался квадратным. В его лице было что-то напоминающее Муссолини. Я быстро спустился с забора. Я слышал, что Вигеланн бывает так зол, что бегает за людьми с железным прутом. Случалось, что его каменотесы перелезали через забор и бежали что было мочи. То же сделал и я. На другой день я написал ему письмо и обещал никогда более не перелезать через забор. В ответ на письмо мне позвонил Харальд Орс и сказал, что Вигеланн просил поблагодарить меня за письмо. Он разрешил мне прийти в следующее воскресенье посмотреть его скульптуры. Я могу взять с собой друга. Вигеланн сам мне все покажет. Я рассказал о случившемся Мунку и спросил, не хочет ли он пойти со мной. Мунк сказал, что не видел Вигеланна с той поры, как они расстались в Берлине. Ему хотелось пойти, но он не обещал, что придет. Я написал Вигеланну, что, возможно, придет Эдвард Мунк, если Вигеланн ничего не имеет против. В воскресенье я отправился за Мунком. Но экономка сообщила, что он уехал. Когда я пришел к Вигеланну, водил меня Орс. Вигеланн тоже не пришел.
Много лет спустя я присоединился к группе датских художников, которым было разрешено пройти к Вигеланну. Меня остановил сторож, спросил, кто я. Он позвонил Вигеланну узнать, можно ли меня пропустить. Вигеланн сказал — нет. Двух других норвежцев, присоединившихся к датчанам, пропустили.
Однажды, получив извещение об уплате налога, Мунк сказал:
— Когда я думаю о том, как плохо относились ко мне в Норвегии, мне хочется разорвать письмо, которое я написал, и написать новое. Знаете, что я бы в нем написал? Могу вам сказать. Я бы написал: «Сим дарю норвежскому народу: скульптора Густава Вигеланна, колонну, солнечные часы и фонтан».
Из молодых норвежских художников Мунку одно время нравился Оге Стурстейн [31]. Я показал ему купленную мною картину Стурстейна, и он попросил меня приехать в Экелю на следующий день. Он вынул все свои картины, которые особенно любил, поставил их в ряд от ворот до самого дома.
— Стурстейн видел, конечно, много картин Пикассо, но краски у него красивые и кубы есть — это даже хорошо. Слишком много мха и ветвей. Но ведь кубы скоро надоедят. И все-таки неплохо, что в нас появилось немного кубов и треугольников. Это подтягивает. Это показывает нам кратчайшую линию между искусством и цифрами. Цифры скрыты во всяком искусстве. Кубы — прекрасный противовес мечтательности и сентиментальности.
Эдвард Мунк не был в дружбе со своими знаменитыми современниками. Он был скуп на похвалы. Он знал, что тому, кто хвалит, легче самому получить похвалу. И все-таки не хотел льстить. После 1915 года почти все художники считали и почитали его как крупнейшего художника. И все же он был исполнен недоверия к тем, кто больше всех его хвалил. Лишь два раза он снизошел до того, чтобы громко похвалить норвежских художников. Он похвалил Карстена, когда Хенрик Сёренсен хотел убрать его картины из Национальной галереи.
— Стена Карстена — это самое лучшее в галерее. Я знаю, если они вынесут картины Карстена, наступит очередь и для моих. Можете сказать это всем, кто имеет к этому отношение. Вы ведь знаете сотрудников «Тиденс Тейн» и «Дагбладет». По-моему, вам следует купить несколько картин Карстена. Сейчас мало кто на это решится.
Ярая защита Карстена Мунком стала известна, и вскоре была прекращена газетная травля искусства Карстена. Директор галереи в Осло Енс Тиис вообще-то очень ценил картины Карстена, Он сам и собрал великолепную стену картин Карстена.
Во второй раз Мунк вступился за молодого и совершенно неизвестного Эрика Юханнессена [32], заболевшего нервным потрясением.
— Он — по-настоящему хороший художник. Он умеет применять черную краску. Я этого не умею. Вы говорите, он болен? Еще бы. Ему, наверное, плохо. За всеми его картинами кроется жестокая душевная борьба. Пожалуйста, пошлите ему тысячу крон от меня и скажите, что его картины глубоко меня взволновали.
Юханнессен не принял денег. Он стал членом религиозной секты — друзей троицы. Скоро придет Христос и возьмет его с собой. В писании сказано: тысячи из ныне живущих не умрут, но будут живыми взяты на небо. И он ежедневно ждал, что его возьмут живым на небо. Как это ни печально, но в Библии сказано: не создавай изображений. Поэтому он не хотел более писать или принимать деньги, заработанные грехом. Христос видел его теперь и помогал ему.
Правда, так, что он еле-еле перебивался с хлеба на воду.
Но Юханнессен немного помогал и сам себе — украшал витрины. Свою последнюю большую работу — изображение Иисуса — он сжег.
Мунку никогда в голову не приходило хвалить кого-либо, чтобы понравиться самому. Он и не особенно интересовался тем, как живется другим художникам. Если он громко хвалил Карстена и Эрика Харри Юханнессена, то потому, что ощущал свое родство с ними. Он чувствовал, что они в чем-то очень на него похожи. Единственное общее у Карстена с Юханнессеном то, что оба напоминают Мунка. И все же Карстен самый синий из «синих», а Юханнессен — самый красный из «красных». Это больше всего говорит о самом Мунке.
Главное здание в Экелю — уродливое деревянное строение 1890 годов, выкрашенное в желтый цвет, двухэтажное с мезонином. Мунк жил в первом этаже, а второй этаж, погреб и чердак превратил в склад. Там лежали огромными кучами тысячи картин и оттисков. И туда никому не разрешалось входить.
— Нет, нет. Не поднимайтесь по лестнице. Я сам найду оттиск, о котором говорил. Нет, я не хочу, чтобы туда кто-то входил. Там спят дети.
Через полчаса он спускался оттуда с оттиском.
— Посмотрите. Мне в нем что-то удалось. Я использовал кубы до Пикассо. Не помню, когда я это делал. Нет, помню. Нужно было бы к ним вернуться. Нет, если я сейчас буду писать кубы, скажут, что я заимствовал их у Пикассо.
