Штаты. Там члены группы, страдавшие от алкогольной зависимости, в разное время побывали в реабилитационном центре Эшли в штате Мэриленд. Во главе центра, основанного филантропом Луисом Бентли, тогда стоял католический священник Джозеф Ч. Мартин. Знакомство с положенными в основу лечения принципами не повлияло на отношение Шагина, Шинкарева и Флоренского к «митьковскому» наследию: в их глазах оно сохраняет свою актуальность независимо от алкогольной составляющей и нового трезвого образа жизни. Шагин высказался в неогегельянском духе, назвав трезвость естественным продолжением и развитием «митьковского» мировоззрения, благодаря которым движение не утрачивает своей важности и жизнеспособности. В интервью 2004 года он сказал: «Действительно, все истории алкоголиков очень похожи друг на друга, если не считать географических привязок и деталей». Этот социальный идеал так прочен, что внутригрупповые различия не могут поколебать его: «Мы все как люди очень разные, Бог нас создал такими, но как алкоголики мы похожи друг на друга, как родные братья. Мы и есть братья. Там, в АА, нет никаких барьеров, мы работники — от консультантов до водопроводчиков»; кроме того, АА позволяют страждущим ощутить «чудо выздоровления и радость братания». По мнению Шагина, в программе Анонимных алкоголиков «очень много общего с „философией митьков“. Здесь культивируются доброта, дружба, братство, взаимопомощь. Это совершенно митьковская программа, только за вычетом портвейна» [220]. «Децентрализованная, отчасти анархическая структура, — пишет Триш Трэвис в своем историко-культурном труде об АА, — является важнейшим свойством этой организации, впоследствии перенесенным на реабилитационное движение в целом»; группы «имеют ризоматическую структуру, разрастаются в горизонтальном направлении, и ничто не препятствует свободному возникновению новых групп» [221]. С этой точки зрения шагинская «радость братания» (емкое и несколько старомодное выражение) безупречно согласуется с эгалитарными принципами АА и в то же время позволяет корректировать любые авторитарные модели, российские или иностранные. Однако Шагин, сам того не желая, вместе с тем признает, что даже после отказа от алкоголя последний сохраняет для «Митьков» свою важность: слишком глубоко повлиял на них опыт алкоголизма. Что же означает выздоровление или реабилитация в контексте творчества группы? В сравнении с английским аналогом русское слово «реабилитация» имеет более выраженную политическую окраску, поскольку означает среди прочего советскую практику восстановления доброго имени, профессиональной репутации и наследия после долгих лет репрессий и незаслуженного общественного порицания. С учетом этого факта возникает вопрос: что можно приобрести или восстановить на пути к трезвости?
Для ответа на этот вопрос необходимо вновь обратиться к теме алкоголя в «митьковском» творчестве, для которой характерна высокая метафорическая нагруженность. Примечательно, что Шагин, словно желая подчеркнуть «водную» природу болезни, отдельно упоминает водопроводчиков как представителей профессии, особо располагающей к алкоголизму. Но какова реальная связь между системами водоснабжения и пьянством? В своем вступительном очерке, написанном для состоявшейся в 1997 году — впервые после пройденной художниками реабилитации — московской выставки «Митьков» (преднамеренная ирония: спонсором выступил бренд водки «Кремлевская»), культуролог Владимир Якимович описывает мифологизированные культурные различия между Москвой и Санкт-Петербургом в вопросах пьянства; в частности, привлекательность спиртного для некоторых пьяниц объясняется символической важностью жидкой, текучей природы алкоголя [222]. Якимович развивает эту причудливую метафору, подчеркивая литературную подоплеку петербургского пьянства. Употребление спиртного в социальном контексте «города-героя» изображается как некий экспромт, обращенный к таким же инакомыслящим товарищам, как практика импровизированного обращения, рождающего непредсказуемые литературные импульсы. С этой точки зрения речь и питье — процессы, осуществляемые через ротовую полость в противоположных направлениях, — предстают родственными или взаимосвязанными. Продолжая культурологические рассуждения Якимовича, можно обозначить ленинградскую/петербургскую форму алкоголизма как вариацию описанного Бахтиным сатирического раблезианского образа — «разинутого рта или поглощающего чрева», переваривающего мертвые культурные артефакты ради последующего их обновления или перерождения в смеховой форме [223].
Как мы могли убедиться из предшествующих глав настоящего исследования, специфический «митьковский» юмор во многом восходит к парадоксальной бахтинской концепции смеха — жестокого и вместе с тем спасительного. Из очерка же Якимовича особенно ясно видно, что «митьковское» понимание пьянства во многом обусловлено еще и неснимаемым диалектическим напряжением между женским и мужским, высоким и низким, человеческим и животным; напряжение это выступает своеобразным творческим мотором. Вспоминая о роли алкоголя в своей жизни, Шагин описывает ситуации непринужденного общения. Так, в 1975 году он подружился с новым супругом своей матери, «молодым гениальным фотографом» Борисом Смеловым. «Мы стали вместе выпивать на съемках, иногда вместе спали на скамейках или чердаках. Стал участвовать на выставках неофициальных художников — было очень весело, выпивали, читали стихи» [224]. Для петербургского интеллигента, говорит Якимович, алкоголизм становится способом вернуться в амниотический мешок, припасть к животворному источнику природы. Можно также заметить, что связь между непостоянной текучестью и избыточной словоохотливостью отражается в пристрастии «Митьков» к сленговым выражениям, например «бормотуха» (то есть крепленое вино, обычно низкого качества), в которых потребление алкоголя уподобляется акту говорения. В слове «бормотуха» проводится остроумная параллель между человеком, который бормочет в нетрезвом состоянии, и самим напитком, который «бормочет» при брожении. У «митьков» принято пить непосредственно «из горла», что подчеркивает незавершенную, «текучую» сущность любого диалога, а также тот факт, что речевое общение и потребление алкоголя осуществляются при помощи одного и того же органа:
Все эти трое митьков принесли по бутылке бормотухи, каждый достоин равной доли, но каждый рассчитывает на большее. Исходя из этого, они единодушны в решении пить не из стаканов, а из горла — ведь каждый надеется, что его глоток — больше. Митьки садятся за стол, готовясь к длительному и вдумчивому разговору, должному двинуть вперед митьковскую культуру (Шинкарев, «Митьки») [225].
В интервью 2002 года Шагин имплицитно признал «водный» подтекст «митьковской» субкультуры: «<…> я люблю воду во всех ее проявлениях. За счет чего мне Питер и мил — там очень много воды. И каждый год, когда открывается навигация, я катаюсь на катере по Неве и заливу. С воды по-другому смотришь на город и на жизнь в принципе» [226]. Правда, здесь не проводится очевидной связи между любовью к воде и алкоголизмом, однако сам образ Петербурга как «водяной музы», некоей немыслимой урбанистической нереиды уже достаточно красноречив.
В своей автобиографической книге «Беззаветные герои» (1998), этой откровенной повести о своем превращении в завязавшего алкоголика, Шагин, анализируя склонность к обжорству и пьянству, которая сопровождала его всю жизнь, возвращается к личной истории, к родительской семье и распределению в ней гендерных ролей. Одно из первых его воспоминаний — их «маленькая квартира на улице Маяковского, окна которой выходили во двор-колодец». «К моему отцу ходили друзья, — пишет Шагин, — художники и поэты». Затем мы узнаём, что его любимой игрушкой
