Велик соблазн увидеть в таком разделении на полотнах Шагала внутреннее раздвоение — его собственное «распятие», как он это любил представлять. Он сам занимал место между двумя враждебными мирами, которые соединялись лишь на его холстах. В картинах Шагала прошлое и настоящее, мечта и реальность, раввин и клоун, мирское и духовное, революционер и художник, Иисус и Илья Пророк, человек и зверь, Витебск и Париж — все перемешано и образует мир, где не только история и география, но даже законы природы ставятся под сомнение.
И вероятно, в этом смысле для Шагала важнее всего было столкновение, которое он изображал: между происходящим в мире и происходящим на его холстах. В потрясающей поздней работе «Перед картиной» (1968–1971) художник с ослиной головой рисует распятого на кресте человека, кудрями и гладко выбритым лицом более напоминающего древнегреческого бога Аполлона, нежели Христа. Одной, свободной, рукой он прикрывает сердце. Его лицо безмятежно, кажется, он не испытывает боли. На него смотрят два местечковых еврея, мужчина и женщина, вполне может быть, что это его родители. Еще одна женщина держит подсвечник. Верхняя выступающая часть мольберта служит как бы продолжением нарисованного креста. На заднем плане с одной стороны — домики и церкви с куполами, судя по всему, это еврейское местечко в глубинке России, с другой стороны — французская деревня. Летящий ангел изображен так, словно он влетает в картину из реального мира. С краю за мольбертом стоит молодая женщина, ее взгляд устремлен на зрителя. Мир картины с распятием — прошлое — мрачен, в нем преобладают черный и темно-синий цвета. Мир внешний изображен в бледно-голубой и зеленой гамме, он лиричен и причудлив, как счастливый сон. На кресте надпись на иврите: «шин», «алеф», «гимель», «алеф», «ламед», все вместе читается: «Шагал».
Осень жизни припасла для художника богатый урожай: в декабре 1969 года в парижском Гран-Пале открылась большая ретроспективная выставка Шагала — всего на ней было представлено 474 работы мастера. После этого, уже в следующем десятилетии, было еще несколько выставок и наград в самых престижных музеях и галереях мира. В девяностолетний юбилей Шагала, 7 июля 1977 года, Папа Римский Павел VI лично из Ватикана прислал художнику поздравления, и весь художественный мир Франции бурно отмечал этот праздник выставками. Первого января 1977 года Шагал получил высшую награду Франции — орден Почетного легиона. Значит, теперь он наконец стал в этой стране «своим»?
Израиль тоже не забывал о художнике. В последний раз Шагал совершил поездку в Иерусалим в октябре 1977 года, где мэр Тедди Коллек объявил его почетным гражданином города. Институт Вейцмана, очень серьезное исследовательское учреждение, присудил Шагалу степень почетного доктора наук. Так Шагал стал одновременно почетным гражданином и во Франции, и в Иерусалиме — может, это и было его самой заветной мечтой с того самого летнего дня 1910 года, когда он, в клубах паровозного дыма, сошел на перрон парижского Северного вокзала. С другой стороны, как говорил средневековый поэт и философ Иегуда Галеви[61], «мое сердце на Востоке, а я на Западе». Так и Шагал в девяносто три года писал Суцкеверу: «Мне дорого все, что приходит с нашей Святой земли. Одно только печалит — что я туда больше не смогу приехать». Но он же говорил в беседе с Карлтоном Лейком: «Моей жене [Ваве] не хочется, чтобы я слишком сосредоточивался мыслями на Палестине [sic]. Ни у нее, ни у меня нет националистических чувств по отношению к Израилю. Но я люблю Библию и люблю народ, создавший Библию».
Подросли внуки: Пит, Белла и Мерет — дети Иды и Франца Мейера. А еще был Дилан, сын Давида и его жены Лесли Бен Саид, у которой мать была еврейка из Марокко, а отец — бельгиец. Давид стал французским поп-певцом, его песни исполняли, в числе прочих, Ив Монтан, Жюльен Клерк. Были у него и собственные альбомы, и в 1970-е, будучи по студийным делам в Вудстоке в штате Нью-Йорк, он съездил в Хай-Фоллз, надеясь отыскать бывший родительский дом — правда, безрезультатно. И хотя это кажется почти невероятным, в какой-то момент Шагал даже похвастал успехами своего сына перед Биллом Уайманом, гитаристом «Роллинг стоунз», когда поэт Андре Верде привозил рок-звезду к великому мастеру.
В августе 1969 года, выступая на церемонии торжественного открытия своих гобеленов и мозаик в израильском Кнессете, Шагал вспоминал Библию и выражал надежду, что на этой земле воцарится библейский мир, а еще — что ему жаль врагов Израиля (которые «скорее враги самим себе» и «ломятся в незапертые двери») и что «без любви не бывает ни искусства, ни творчества, ни жизни». Шагал, которому тогда исполнилось восемьдесят два года, обладал мудростью человека, стоящего над схваткой. Как мистер Штейн в конце романа Конрада «Лорд Джим» грустно указывает рукой на своих бабочек и «готовится оставить все это…», Шагал видел слишком много насилия и теперь хладнокровно взирал на трагедию человеческого конфликта. «С возрастом я с некоторой грустью стал смотреть на всех — на друзей, на врагов».
В преклонные годы редко кому удается сказать миру что-то заметное, яркое. Примечательно, что в двадцатом веке великая живопись и долгожительство часто идут рука об руку, как будто увлеченность творчеством дарит мастеру дополнительное время. Шагал, Пикассо, Хуан Миро (о его работах Шагал отзывался довольно язвительно) — все они плодотворно работали до глубокой старости. Матисс умер в восемьдесят пять лет. Один беспощадный критик как-то сказал о поздних произведениях Пикассо, что это «несвязные каракули, накарябанные безумным старцем в преддверии смерти». Рука Шагала оставалась по-прежнему тверда, разве что чувства немного смягчились.
За день до смерти Шагал закончил свою последнюю работу — литографию под названием «Ясны друг другу» (1985). На ней изображен молодой художник, очень напоминающий Шагала в юности, за спиной у него крылья, как будто вот-вот взлетит. Художник пишет картину. С небес к нему спускается ангел, протягивая руки, словно готовится подхватить и унести с собой. На холсте перед художником две условные фигуры, мужчина несет на себе женщину — это как инверсия «Двойного портрета с бокалом» (1917–1918). Написанный семьюдесятью годами ранее, «Двойной портрет» пронизан радостным чувством, там тоже есть ангел, благословляющий счастливую пару. Нарисованный мужчина протягивает букет цветов — из мира изображенного в мир реальный. И художник принимает у него эти цветы. Шагал дарит сам себе букет цветов. Всю свою жизнь он посвятил живописи, и теперь, в самом конце, живопись дарит ему что-то взамен. Фигуры на литографии — Шагал, рисующий Шагала и Беллу, — в бледной голубовато-зеленой размывке: художник уже в руках у ангела.
Шагал скончался 28 марта 1985 года в возрасте девяноста семи лет. В соседней Ницце было еврейское кладбище, но Вава предпочла похоронить мужа на католическом погосте в Сен-Поль-де-Вансе. Мэр города выделил для этого часть земли на собственном участке. Над могилой вознесся высокий крест, позже его переставили. Министр культуры Франции Жак Ланг произнес прощальные слова, а вокруг было море цветов, словно сошедших с картин Шагала. Здесь же стояли дети художника, Ида и Давид. Шагал просил похоронить его без религиозных обрядов, но, когда гроб опускали в могилу, какой-то никому не известный юноша вышел вдруг из-за кипарисовой ограды и прочел заупокойную еврейскую молитву — кадиш.
Когда я был пятнадцатилетним мальчишкой, мама иногда давала мне конверт, чтобы я отнес его к станции ближайшего метро в Уиллесден-Грин. В конверте были деньги для одного нашего бедного родственника — дяди Лесли. Лесли (в свидетельстве о рождении он именовался Лазарем) переживал тогда тяжелые времена. Когда-то преуспевающий музыкальный импресарио, он устраивал концерты в Альберт-Холле, в том числе с участием оперной дивы Джоан Сазерленд. После войны он напрочь разругался со своим партнером из-за того, что отказался привозить в Лондон Венский хор мальчиков. «Они пели для Гитлера», — заявил он. И вскоре ему пришлось заниматься не певцами, а мороженым, давая объявления в малотиражной идишской газетке.
Во время этих встреч нам обоим было неловко. Лесли быстро засовывал конверт в карман (на самом деле деньги поступали от богатого дядюшки Гарольда, жившего в Кейптауне) и от смущения начинал быстро, скороговоркой рассказывать о чем-нибудь постороннем. Как правило, о высоком искусстве. В молодости он был знаком с Д. Г. Лоуренсом и Г. Уэллсом и даже уверял, что однажды доставил записку от одного писателя к другому. Мама считала Лесли большим интеллектуалом, ставшим жертвой общественных предрассудков. Лесли благодаря своим талантам в 1920-е годы получил стипендию для учебы в университете, семья жила тогда в Австро-Венгрии, но, поскольку мой дед был иностранцем, деньги так и не выдали. Пришлось юноше самому пробивать себе дорогу. Он вступил в Новый книжный клуб левых и в тридцать с чем-то лет рвался в Испанию, чтобы сражаться в рядах Народного фронта. Но моя бабушка его не отпустила: ей нужен был помощник. Так он и остался при доме, холостяком.
