Александр Житинский - Путешествие рок-дилетанта

Утесов положил трубку:

— Рассматриваете?.. Тут есть что посмотреть. Это парижский Коровин… Аверченко, Качалов, это вы ни у кого не найдете… Это я в гриме Хачатуряна. Я изображаю столетнего Хачатуряна. Вот Зощенко. Я первым стал читать его с эстрады… Это Владимир Николаевич Давыдов, если вы знаете. Не знаете?.. Господи, какая смена поколений! Дедушка русской сцены, великий Давыдов из Александринского театра! Вот уже есть люди, которые Давыдова не знают. Это страшно… — покачал головой Утесов, обращаясь даже не ко мне, а куда-то вдаль, к тем, что глядели с портретов. — Это Глазунов, нарисованный рукой Шаляпина. Вот Шостакович, я и Дунаевский. А это картины: Рылов, Репин, Маковский, Архипов… Моя пластинка «На концерте Утесова». Недавно вышла… Не знаете?

Леонид Осипович вынул пластинку из конверта и бережно положил ее на диск проигрывателя. Из колонок, висевших под потолком, упали громкие звуки оркестра. Исполнялось попурри из песен Утесова.

Леонид Осипович так же медленно опустился в кресло и сделался неподвижен. За окном шумело Садовое кольцо. «Эх, сторонка, сторонка родная, ты солдатскому сердцу мила. Эх, сторонка, сторонка…» Между ресниц Утесова блестела слеза. Минут пятнадцать мы слушали, не шелохнувшись. «Разлука ты, разлука…» — пела шарманка. Мне вспомнился выпущенный недавно кинофильм «Я помню чудное мгновенье». Там есть кадры, где Утесов — кажется, в том же кресле — слушает свои старые песни.

Пластинка кончилась, и еще некоторое время шипела в тишине игла. Утесов был еще т а м. Я осторожно выключил проигрыватель.

— Леонид Осипович… — тихо позвал я.

— А?..

— Вы видели фильм «Я помню чудное мгновенье»?

— Я жду этого, но я не видел! — встрепенулся Утесов. — По нашему телевидению? Ах, в Ленинграде… Да, там показывали, здесь — нет. Так вот вы мне расскажите…

Тут я сделаю отступление, потому что рассказал о фильме сбивчиво, скупо и совсем не про то. Я вообще не умею рассказывать. Сказать же о нем необходимо, поскольку фильм связан не только с Утесовым, но и с тем, что я уже назвал «продолжительностью» времени, воплощенной в людях, песнях, романсах.

Какой это поразительный фильм! Сколько в нем грусти, изящества, вкуса, неуловимого чувства быстротекущего времени, словно осененного пушкинской строкой «Я помню чудное мгновенье…». Эти «чудные мгновенья» любви и человеческой нежности воскресают перед нами в воспоминаниях старых актеров, в переборах гитары, в словах старинных романсов… «И все былое в отжившем сердце…» Я не могу забыть глаза Анастасии Вяльцевой на фотографическом портрете, полные глубины и тайны, — «ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплач, ее глаза — как два обмана, покрытых мглою неудач; соединенье двух загадок, полувосторг, полуиспуг, безумной нежности припадок, предвосхищенье смертных мук…». Так написал Николай Заболоцкий о портрете совсем другой женщины, но лучше не скажешь.

А Иван Семенович Козловский, танцующий медленно и грациозно с маленькой девочкой (внучкой? правнучкой?), в то время как Татьяна и Сергей Никитины поют простые и щемящие стихи Юнны Мориц: «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли, фонтаны били голубые и розы красные росли…» — и лица, лица, молодые и старые: белое, восковое — Изабеллы Юрьевой за бледным контуром увядшего букета в старинной вазе, и нервное, угловатое лицо Алисы Фрейндлих, и сутулая фигура Булата Окуджавы, похожего на школьного учителя рисования в больших печальныхочках, сквозь которые видится ему акварельный портрет романсово-прекрасной дамы… Этот фильм надо видеть. …И грустная усмешка Утесова, слушающего озорную песенку своей молодости: «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

Кончилась одна кассета, началась следующая. А мы говорили о Ленинграде («Вы этого не пишите, одесситы обидятся, опять будут письма, но Ленинграду я обязан всем!»), о песне («Я не понимаю в песне неодносортности стихов и музыки. Сорт должен быть один — первый!»), о моде («У меня есть такая фраза… как это… написано хорошо: „Мода — мгновение, современность — эпоха!“»), о вкусе («Есть такая поговорка, она на еврейском языке, вы не поймете: „Все, что больше, то лишнее“. Смотрите, какой я ловкий, красивый, как я быстро бегаю, как я управляюсь с микрофоном… Лишнее, все лишнее!») — и кончилась еще одна кассета. Но самое время последовать рекомендации Леонида Осиповича, ибо все, что больше, то лишнее.

Прощаясь, Утесов подписал мне фотографию. Таким образом, планируемый мною дружественный жест все же состоялся.

— Только не пишите, бога ради, что, когда мне было три года, я пел арию Ленского: «Куда, куда вы увалились, златые пни моей весны!» Об этом все пишут. Это правда, но об этом все пишут…

— Хорошо, — сказал я. Поэтому я и не пишу.

Я вышел на широкое Садовое кольцо, которое закруглялось к Комсомольской площади, к Ленинградскому вокзалу, к моему дому. По улице шла современная молодежь. Несовременной молодежи не было видно.

В небе торчал шпиль высотного дома.

— Дяденька, можно прикурить?

Передо мной стоял паренек лет семнадцати, в джинсах, в тонкой клеенчатой куртке расцветки канадского флага. Я не сразу понял, что «дяденька» — это я. Только что, в гостях у Утесова, я три часа ощущал себя безумно молодым.

Он прикурил и пошел быстрой походкой по Садовому кольцу, закругляясь совсем в другую сторону. А я вспомнил слова Утесова, слышанные мною полчаса назад: «У нас очаровательная молодежь. Чудесная молодежь! Умная, разбирающаяся во всем, умеющая поступать как следует, ощущающая долг, чувство прекрасного… Но есть, к сожалению, и такая, которая склонна к подражанию. Как сделать, чтобы всю нашу молодежь переключить на положительные качества, я не знаю. Если бы знал, я был бы, наверное, секретарем комсомола».

«Аврора», № 3, 1981 г.

Репортаж РД о его встрече с Леонидом Утесовым был опубликован в мартовской книжке «Авроры» за 1981 год. РД послал экземпляр журнала Леониду Осиповичу и получил через неделю письмо, где было написано: «Прочитал журнал с удовольствием, я сам себе очень понравился. Просто зауважал себя. Оказывается, я совсем не такой, каким многие меня представляют. Репортаж очень хороший. Я сердечно благодарю Вас как за содержание, так и за теплоту, выявленную в нем. Спасибо!!! Всегда буду рад встречам с Вами. С дружеским приветом! Л. Утесов».

РД был счастлив.

Собственно, никакого РД тогда еще не существовало, это словосочетание родилось несколько позже, а тогда был литератор, недавно вступивший в Союз писателей и еще не утративший привычки откликаться на слово «молодой», поскольку в молодых литераторах у нас ходят до сорока лет. Совсем недавно в журнале «Нева» была опубликована его повесть «Лестница», пролежавшая в столе восемь лет, в «Авроре» появилась повесть «Хеопс и Нефертити», готовилась к изданию повесть «Снюсь» в той же «Неве». Судя по всему, литературная стена, в которую много лет бился лбом РД, была, наконец, сломлена, и дальше ожидалось сравнительно безмятежное профессионально-литературное существование, когда-то охарактеризованное Ильфом и Петровым с убийственной краткостью: «Писатель пописывает, читатель почитывает».

Так нет же, потянуло его в рок-н-ролл.

История умалчивает о причинах этого поворота, не столь резкого, ибо РД по натуре был человеком постепенным, но безукоснительным, так что уже через несколько лет РД почувствовал себя шагающим совсем в другую сторону относительно пути, по которому гурьбою шли его литературные коллеги.

Нам остается только гадать, чем были вызваны этот плавный отход от реальности и поиски иного пути. Проще всего было бы объяснить это бзиком, какие случаются с человеком, перевалившим за половину жизни, но, как уже замечалось, с крышей у РД ранее был полный порядок. Возможно, дело объяснялось просто скукой открывавшейся жизненной перспективы, точнее сказать, известностью наперед многого и многого из того, что с ним должно случиться. Тут уместно вспомнить о литературном методе РД, который всегда писал свои вещи, не зная, чем они кончатся. Если он знал конец повести или рассказа, то не было нужды записывать его на бумагу. Зачем? Чтобы получить еще немного денег? Писать имело смысл лишь для того, чтобы самому узнать, каким же образом герой выкрутится из ситуации, куда его загнал автор. Интерес автора к тому, что происходило на бумаге, каким-то образом передавался читателю, поэтому сочинения РД при всех своих недостатках отличались, как правило, одной особенностью: их было любопытно читать.

Вот и сейчас, между прочим, мы совершенно не знаем, куда приведем РД в конце книги, хоть она и документальна.

Мы говорим о себе во множественном числе не потому, что сильно себя уважаем, а потому, что нас действительно несколько: во-первых, это некое реальное лицо, сидящее за пишущей машинкой; во-вторых, это Автор, воплощенный в интонации, манере и способе повествования; и в-третьих, это его герой РД, который сам является автором многих глав данной книги.