Таким образом, можно сказать, что Google — с его металингвистическим, операциональным и манипулятивным подходом к языку — скорее имеет отношение к традиции художественного авангарда XX столетия, чем к традиции философии. Но та же самая художественная традиция ставит методы Google под сомнение. Борьба за освобождение слов является также борьбой за их равенство. Радикальное равенство слов, освобожденных от иерархических грамматических структур, ведет к построению языка, в котором царит полная вербальная демократия, корреспондирующая с демократией политической.
В частности, освобождение и взаимное равенство слов делают их одинаково доступными для каждого. Можно сказать, что авангардная поэзия и искусство XX века создали образ утопического Google — свободного движения освобожденных слов в социальном пространстве. Реально существующий Google есть всего лишь технико-политическая реализация — и одновременно предательство — этой утопической мечты о свободе слов.
Ведь можно задаться вопросом, действительно ли Google показывает нам все реально существующие контексты, когда мы пытаемся с его помощью установить истину языка — то есть полную сумму траекторий всех слов. На этот вопрос можно ответить только отрицательно. Во-первых, многие из этих контекстов засекречены — для знакомства с ними требуется право особого доступа. Вдобавок Google отдает предпочтение одним контекстам перед другими, а пользователь обычно ограничивается просмотром первых нескольких показанных ему страниц. Но самая большая проблема касается металингвистической позиции самого Google. Как уже было сказано, пользователь Интернета занимает металингвистическую позицию: он не говорит, а лишь выбирает и оценивает степень важности слов и контекстов. Однако сам Google также избегает лингвистической репрезентации. Он осуществляет лишь предварительный отбор и приоритезацию — действия, характеризующие кураторский метод в отношении слов.
Субъект интернет-поиска знает, что его выбор и оценка контекстов зависят от процессов предварительного отбора и упорядочивания, осуществленных поисковым механизмом. Пользователь может увидеть только то, что покажет ему Google. В силу этого Google невольно воспринимается его пользователями как некая скрытая (и потенциально опасная) субъективность, образ действий которой носит характер мирового заговора. Будь система Google бесконечной, этот конспирологический образ мыслей был бы невозможен, но она имеет свои границы и потому возникает подозрение, что она манипулирует нами. Неизбежно встают следующие вопросы: почему показаны эти, а не другие контексты? Почему результаты поиска распределены именно в таком порядке? Каковы те скрытые от нас контексты, которые Google формирует по результатам исследования поисковой деятельности отдельных пользователей?
Вопросы эти ведут к обнаружению феномена, который играет все более значимую роль в интеллектуальной атмосфере последних десятилетий. Я говорю о политическом и технологическом повороте в истории метафизики. В наши дни по-прежнему ведутся разговоры о конце метафизики. По моему же мнению, эта идея справедлива с точностью до наоборот: мы переживаем не закат метафизики, а ее демократизацию и все более широкое распространение. Любой интернет-пользователь находится по ту сторону этого мира, поскольку он находится по ту сторону языка. Да и сама система Google есть не что иное, как метафизическая машина, также приводимая в действие металингвистической, метафизической субъективностью. Таким образом, субъект гугловского поиска вовлекается в борьбу за истину и эта борьба носит, с одной стороны, метафизический, а с другой — политический и технологический характер. Ее метафизический модус заключается в том, что предметом борьбы является не та или иная житейская истина или, выражаясь другими словами, не тот или иной частный контекст. Борьба ведется за доступ к истине как таковой, понятой как общая сумма всех материально существующих контекстов. Воодушевляет эту борьбу утопический идеал свободного потока информации — свободной миграции освобожденных слов в социальном пространстве.
Однако эта борьба имеет и технико-политический смысл, ведь если все слова уже считаются свободными и равными, любой конкретный случай их включения или исключения должен рассматриваться как акт политической, технологической и экономической власти. Без утопического представления о полностью свободных словах ни сам Google, ни его критика были бы невозможны. Только в том случае, если язык преобразован в словесное множество, можно ставить вопрос о символическом капитале каждого отдельного слова, поскольку только в этом случае символический капитал отдельных слов становится результатом экстралингвистической практики включения и исключения. Фактический Google можно критиковать лишь из поэтической перспективы некого утопического Google, воплощающего в себе идею свободы и равенства всех слов. Утопический, авангардный идеал свободного слова лежит в основе сложной поэзии, которая кажется недоступной пониманию большинства читателей. Но тот же самый утопический идеал определяет современную, будничную борьбу за универсальный доступ к свободному потоку информации.
Город в эпоху его туристической репродуцируемости
Город изначально складывался как проект будущего: люди покидали сельскую местность и отправлялись в города, чтобы освободиться от власти природы и построить будущее, которое они могли сами определять и контролировать. Вся человеческая история вплоть до наших дней характеризуется этим движением из деревни в город — и именно оно определяет направление истории. Во все времена сельская жизнь изображалась как золотой век гармонии и «естественного» счастья. Однако эти приукрашенные воспоминания о райской жизни на лоне природы отнюдь не мешали человечеству идти однажды избранным историческим путем.
Следовательно, город обладает имманентным ему утопическим измерением, поскольку он размещается за пределами естественного порядка. Место города — это у-топос. В прежние времена город был окружен городскими стенами, которые четко маркировали его утопический характер. Однако считалось, что чем утопичнее город, тем труднее до этого города добраться и в него попасть — вспомним тибетскую Лхасу, небесный Иерусалим христиан или индийскую Шамбалу. Традиционный город изолировал себя от остального мира, чтобы идти в будущее своим собственным путем. Следовательно, подлинный город — это город не только утопический, но и антитуристический: он изолирует себя в пространстве и движется во времени.
Конечно, борьба с природой никогда не прекращалась и внутри города. Декарт в начале своего «Рассуждения о методе» утверждает, что необходимо целиком разрушить города, которые сложились исторически и поэтому не смогли полностью преодолеть иррационализм природной стихии и построить на освободившихся местах новый, разумный, совершенный город[93]. Позднее Ле Корбюзье требовал взорвать Париж, чтобы построить вместо него новый рациональный город. Следовательно, утопическая мечта об абсолютной разумности, прозрачности и контролируемости городского пространства приводит к ускорению исторической динамики, которая выражается в перманентной перестройке всех сфер городской жизни. Утопический импульс принуждает город к постоянному самопреодолению и саморазрушению. Город становится местом революций, переворотов, проектов по реконструкции, переменчивой моды, непрерывно сменяющих друг друга жизненных стилей. Вооружаясь для защиты от внешних опасностей, город одновременно превращается в очаг преступности, беспорядка, разрушения, анархии и терроризма. Таким образом, город предстает как место смешения утопии и дистопии, причем современность больше любит и ценит в городе не утопическое, а именно дистопическое — декаданс, опасность, тревогу. Город как царство вечной предварительности много раз описывался в литературе и инсценировался в кино. Это, например, города из фильмов «Blade Runner», «Терминатор I» и «Терминатор II»: все, что здесь построено, должно быть снесено, дабы освободить место для нового, для будущего — но всякий раз что-то мешает наступлению этого будущего, и оно откладывается на потом, поскольку остатки уже возведенных построек невозможно снести полностью и подготовительная фаза никак не может завершиться. Если в наших городах и есть что-то постоянное, то только эта постоянная подготовка к созданию чего-то постоянного, постоянное откладывание окончательного решения, постоянная реконструкция, бесконечный ремонт и фрагментарное приспособление к новой ситуации.
Однако в современную эпоху этот утопический импульс, это стремление построить идеальный город постепенно угасает — и ему на смену приходит повальное увлечение туризмом. Сегодня, если мы недовольны условиями жизни в нашем собственном городе, мы уже не пытаемся этот город изменить, революционизировать или перестроить, мы просто едем в другой город — на короткое время или навсегда — и там находим то, чего нам не хватало в наших городах. Различные формы туризма и миграции в корне изменили и наше отношение к городу, и сами города. Глобальная мобильность поставила под вопрос утопический характер города — она вновь вписала городской у-топос в топографию глобализованного пространства. Недаром Маклюэн в отношении глобального сетевого пространства говорил не о мировом городе, а о мировой деревне. И для туристов, и для эмигрантов страна, земля, на которой основан город, снова становится главной темой.
