А. И. Богдановичъ
Н. Н. Златовратскій
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( www.litres.ru)
«Я рѣшительно не вѣрилъ глазамъ: мнѣ казалось, что кругомъ меня декораціи, и въ эти декораціи волшебною рукою загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки»…
Такими словами характеризуетъ свое впечатлѣніе отъ разговора съ ямщикомъ одно лицо у г. Златовратскаго въ разсказѣ «Барская дочь». И мы не находимъ лучшей характеристики для всѣхъ произведеній этого автора собранныхъ имъ въ трехъ увѣсистыхъ томахъ двухстолбцовой печати. Предъ нами не жизнь, не деревня, не городъ, не люди, а декораціи расписанные самоучкой живописцемъ, припущено въ нихъ, сколько влѣзло, сусальнаго золота, яри-мѣдянки и киновари, и въ нихъ «загнаны» всякія рѣдкостныя дива. Тутъ «золотокудрые пейзане и пейзанки», благочестивые Пимены, сладкоглаголивые Минаи и Мины; рядомъ косноязычные Башкировы, «золотыя сердца», восторженные дѣвицы, малорѣчивыя, прерывающія свою не мудрую рѣчь многочисленными многоточіями; «мечтатели» всѣхъ сортовъ и видовъ, «заводскіе хлопцы», «вольные старцы» и прочій людъ безподобный, и среди нихъ сладко улыбающаяся, добродушная физіономія почтеннаго автора, ораву подкупающая своимъ благодушіемъ, мягкостью тона разсказа и мечтательностью.
Открывая первый томъ, вы сразу натыкаетесь на премилые очерки «Разсказы заводского хлопца», – замѣтьте – «хлопца», а не просто мальчика или парня. Слово хлопецъ настраиваетъ читателя на мечтательный ладъ, оно отдаетъ Малороссіей, льдами, дивчинами, галушками и прочимъ аксесуаромъ хохлацкаго обихода. Васъ изумляетъ нѣсколько, что далѣе нѣтъ ни мати Украины, ни галушекъ, а рѣчь все время идетъ о стекляномъ заводѣ, затерявшемся въ глуши исконно русскихъ муромскихъ лѣсовъ. Но ваше недоумѣніе богато вознаграждено декоративнымъ искусствомъ разсказчика. Фигурируютъ тутъ все крохотные, но такія очаровательные фарфоровые куколки, которыя умильно лепечутъ, сладко поютъ, пьютъ еще умильнѣе и еще слаще льютъ токи блаженныхъ слезъ.
«И пошелъ я, братики, вольный человѣкъ, по заводамъ и много-много я исходилъ ихъ, много люда разнаго видѣлъ, и вездѣ люди заводскіе любили меня, потому приходилъ я къ нимъ съ добрымъ словомъ, съ утѣшеніемъ и весельемъ. Пришелъ я къ вамъ, братики, въ ваши дремучіе лѣса, привѣтъ вамъ принесъ отъ всего мірского люда, что живетъ за вашими лѣсами… Примите меня – будемъ въ дружбѣ жить, и умирать здѣсь останусь, потому что некуда мнѣ идти, старъ сталъ… Немного мнѣ, милые, надыть: хлѣбушка да водки, да добраго слова отъ добрыхъ вашихъ душъ – и умирай старикъ… И запой, старче, пока живъ, пѣсню въ усладу заводскому люду».
И запѣлъ старецъ, и заигралъ на гармоникѣ, а заводскій людъ дивуется-радуется: «И что это у насъ за человѣкъ проявился, старецъ Божій»?
Эти разсказы были написаны въ 1868–1870 гг., какъ значится на стр. 27 перваго тома, и съ тѣхъ поръ, вплоть до юбилея, который съ такимъ трогательнымъ единодушіемъ былъ отпразднованъ въ Москвѣ въ концѣ прошлаго года, г. Златовратскій не мѣнялъ своей манеры «вольнаго старца», поющаго въ усладу русскому интеллигенту дива разныя о декоративномъ мужичкѣ. Вначалѣ пѣсни его льются, какъ тихій ручеекъ, катятся, какъ струйки по чистому песочку, журча по свѣтлымъ камушкамъ, шелестя по травушкѣ-муравушкѣ. Но чѣмъ далѣе, чѣмъ болѣе приходитъ въ возрастъ г. Златовратскій, тѣмъ громче становится пѣсня добрая, раскатистѣе, и начинаетъ, наконецъ, въ «Устояхъ» литься каскадомъ, широко шумящимъ и бурнымъ, переходя въ мѣрный гекзаметръ эпическаго разсказа:
«Спитъ счастливый Пименъ и снится ему: какъ, чѣмъ и за что онъ сподобился этого счастья. То было давно, лѣтъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде коснулось сознанія его, былъ «міръ» деревенскій. Страшное было въ немъ что‑то, и вмѣстѣ въ немъ было все – и защита, и сила, и правда».
Такъ начинается въ «Устояхъ» глава «Сонъ счастливаго мужика». Пѣвецъ русской общины, міра, мужичка созрѣлъ окончательно и пѣлъ – себѣ въ усладу, читателямъ въ поученіе, критикѣ на радость, русской литературѣ въ честь и утѣшеніе. Въ пѣсняхъ г. Златовратскаго есть что‑то гипнотизирующее, нужно нѣкоторое усиліе, чтобы стряхнуть навѣянныя ими сладкія грозы и увидѣть, что все это вымыселъ доброй души. А въ свое время, когда этотъ гипнозъ поддерживался дружно всей народнической литературой – и совсѣмъ было невозможно оторваться отъ декоративныхъ очерковъ г. Златовратскаго со всѣмъ антуражемъ народническаго жанра. Въ свою очередь, современному читателю совершенно невозможно войти теперь въ настроеніе сладкоголосаго пѣвца деревенскаго міра, и на каждомъ шагу, даже въ лучшихъ его произведеніяхъ вы чувствуете дѣланность, искусственность построенія, сочинительство и отсутствіе здоровой, жизненной правды. Остановимся на нѣкоторыхъ его разсказахъ подробнѣе, чтобы подтвердить наше положеніе.
Вслѣдъ за хлопцами идутъ «Крестьяне присяжные», написанные въ началѣ семидесятыхъ годовъ, когда суды съ присяжными только что еще начали дѣйствовать. Выбранные изъ крестьянъ присяжные идутъ въ городъ, и здѣсь начинается сочинительство, которое идетъ, все возрастая. На первомъ же ночлегѣ они слышатъ изъ устъ крестьянина извозчика благословеніе и напутствіе: «за благодушнаго‑то судью молитва въ народѣ не пропадетъ». Далѣе они встрѣчаютъ суроваго деревенскаго «статистика», усчитывающаго деревенскіе грѣхи. Плохо, братцы, дико въ нашей палестинѣ! Судите строго-праведно, други мои! можетъ, и поослабнетъ грѣхъ‑то! Подъ вліяніемъ этого моралиста, крестьяне задумываются, а вмѣстѣ съ нимъ и авторъ: «Такъ называемые культурные люди» не могутъ имѣть даже смутнаго ощущенія этой близости (къ народу и къ его несчастью), для нихъ народный «грѣхъ», «несчастіе» есть не болѣе, какъ «абстрактная идея» права (выражаясь ихъ словами); для народа-это «боль человѣка съ плотью и кровью». Ѳомушка (одинъ изъ присяжныхъ), вспоминая Архипа (встрѣченнаго моралиста), думалъ, ежели осудить человѣка грѣха и несчастія, то какъ бы не превысить мѣру Господня наказанія, и какъ бы тому человѣку больнѣе не стало, чѣмъ по совѣсти слѣдуетъ. Въ то время, какъ, по понятіямъ однихъ «грѣхъ» начинается съ момента преступнаго акта и требуетъ наказанія, – для крестьянина онъ уже самъ по себѣ есть часть «кары и несчастья», начало взысканія карающаго Бога за одному ему вѣдомые, когда‑то совершенные поступки». Такими поясняющими отступленіями и далѣе руководитъ авторъ неопытнаго читателя въ уразумѣніи всей глубины крестьянскаго міровоззрѣнія, въ то же время устраивая на пути своихъ присяжныхъ рядъ сценъ, гдѣ они какъ бы испытуютъ свое призваніе предварительно. Такъ, они судятъ лѣсника и лѣсовора, устраивая сцену суда, отрывокъ изъ которой позволимъ себѣ привести для характеристики декоративной живописи г. Златовратскаго. тотъ самый Ѳомушка, размышленія котораго мы привели выше и который, по автору, въ группѣ присяжныхъ олицетворяетъ «мірскую совѣсть», вступается за злополучнаго мужика, пойманнаго на мѣстѣ кражи лѣсникомъ.
«– А ты вотъ что подумай, – заговорилъ Ѳомушка, – добро‑то тебѣ здѣсь, по лѣсной жизни, не часто, чай, дѣлать приходится? А намъ на старости нашихъ лѣтъ съ тобою, на гробъ смотрючи, добро то бы не олѣдъ упускать… И такъ отъ него, отъ лѣсу‑то, душа черствѣетъ, такъ не дѣло бы тебѣ еще на себя звѣрское то обличіе напущать…
– Поблажники и есть… Свой братъ!
– Ну, скажи‑ка ты намъ, судьямъ, какъ мы его осудимъ, обличіе твое вспоминаючи, строгій воинъ? Нну? – наступалъ на него Ѳомушка.
– Мы въ это не входимъ.
– Ежели ты въ это не входишь, такъ ты хоть образъ‑то звѣрскій сокрой… Да сходи ты въ Божью церковь, – все грознѣе говорилъ Ѳомушка, – да возьми ты къ себѣ въ хижину‑то ребячью душу, какихъ много по нашимъ мѣстамъ сиротливыми бродитъ. Она‑то, душа ребячья, сведетъ съ тебя узоры‑то звѣрскіе, что мягкій воскъ растаетъ сердце твое отъ нея… Вѣрь, по себѣ знаю! Былъ и я лѣсникомъ. Обнялъ меня лѣсъ, охватилъ, не вынесла душа, руки хотѣлъ на себя наложить… И случись тутъ старуха странная; говоритъ: возьми, Ѳома, младенца на вскормленье, – лѣсъ надъ тобою силу потеряетъ, тоска у тебя съ души сойдетъ, отъ ребячьяго лика рукой тугу сниметъ… Сиротинка у насъ на селѣ былъ, – взялъ».
Умиленный лѣсникъ отпускаетъ мужичка, а присяжные шествуютъ дальше, подготовляясь по дорогѣ къ ожидающему ихъ дѣлу на «наглядныхъ» примѣрахъ, которые имъ устраиваютъ услужливый авторъ. Въ городѣ происходитъ столкновеніе мірской правды съ городскимъ зломъ, подкупомъ и обольщеніемъ, отчего одинъ изъ присяжныхъ сбѣгаетъ, а Ѳомушка, разнемогшись еще въ дорогѣ, умираетъ.
Не менѣе искусственно построенъ разсказъ «Въ артели». Разсказъ ведется отъ перваго лица, – это излюбленная форма г. Златовратскаго, кладущая еще болѣе субъективный отпечатокъ на все, что онъ рисуетъ. И въ артели нѣтъ живыхъ лицъ, а созданья благодушной фантазіи автора, выдумывающей какую‑то сладостную идиллію въ петербургскихъ углахъ, гдѣ артельщики водовозы ведутъ душевнѣйшіе разговоры, а авторъ ихъ подхватываетъ и заноситъ въ поученіе интеллигенціи.
