Н. Страховъ
Отзывы Ренана о славянскомъ мірѣ
Какъ смотритъ на славянъ Европа? Въ какомъ видѣ она себѣ насъ представляетъ? Разумѣется, мы спрашиваемъ о внутреннемъ видѣ, о томъ нравственномъ и умственномъ обликѣ, который мы имѣемъ въ глазахъ европейцевъ, Еще недавно объ этомъ нечего было и спрашивать, такъ какъ мы не имѣли въ ихъ глазахъ никакого облика, были пустымъ мѣстомъ, огромнымъ племенемъ, сильнымъ физически, но въ нравственномъ отношеніи нѣмымъ, глухимъ и безжизненнымъ. Безъ сомнѣнія, и до сихъ поръ такъ смотритъ на насъ не только почти вся такъ называемая образованная публика Европы, но и большинство людей ученыхъ и мыслящихъ. Для нихъ, какъ для философа Гартмана и для депутата Менгера, мы — не болѣе, какъ варвары, отъ которыхъ приходится спасать цивилизацію.
Понемногу, однако же, въ Европѣ появились и все умножаются люди свободные отъ такого ослѣпленія, становящіеся выше безсознательнаго чувства отчужденія и боязни. Когда Вогюэ или Анатолій Леруа-Болье говорятъ о Россіи, мы чувствуемъ, что они настолько знакомы съ предметомъ и настолько чужды предубѣжденій, какъ этого прежде никогда не бывало. Что касается до знаменитаго Ренана, то, кажется, славянскій міръ вовсе не входилъ въ кругъ его любознательности; но, конечно, у писателя, питавшаго такіе широкіе и человѣчные взгляды, мы не найдемъ слѣдовъ ненависти и презрѣнія съ одному изъ великихъ племенъ міра. А нѣкоторые его небольшіе отзывы, особенно изъ послѣдняго времени, дышатъ такимъ сочувствіемъ и пониманіемъ, что мы рѣшаемся указать на нихъ читателямъ.
Въ первый разъ Ренанъ заговорилъ о славянахъ, кажется, послѣ 1870 года, послѣ страшнаго пораженія Франціи, измѣнившаго все положеніе дѣлъ Европы. русская политика была тогда на сторонѣ Германіи, вопреки многимъ желаніямъ. Но дѣло обратилось въ нашу пользу. Германія, нашъ естественный (казалось бы) союзникъ, обнаружила свою затаенную холодность, а далекая Франція стала питать къ намъ горячую дружбу. Этотъ поворотъ дѣлъ былъ предвидѣнъ и объясненъ Н. Я. Данилевскимъ [1]; но сознаніе измѣнившагося положенія не вдругъ пробудилось въ самой Европѣ, и нужны были многіе годы, прежде чѣмъ Франція осмотрѣлась и обратила свои глаза на Роесію. Тотчасъ послѣ разгрома, мы все еще были для французовъ только варварами, только опасными дикарями.
Невозможно описать, какой жестокій ударъ испытали умы и сердца во Франціи отъ страшнаго пораженія; казалось, великій народъ вдругъ почувствовалъ себя смертельно больнымъ, потерялъ вѣру въ себя. Патріоты принялись искать средствъ для исцѣленія, и появилась цѣлая литература, объяснявшая болѣзнь и предлагавшая перестройку всѣхъ порядковъ, всѣхъ основъ, оказавшихся такими дряблыми. Тогда и Ренанъ выпустилъ свою книгу; La réforme intellectuelle et morale (1871). Тутъ онъ смотритъ на Европу, какъ на нѣкоторое цѣлое, противоположное славянскому міру, — совершенно согласно съ ученіемъ Н. Я. Данилевскаго («Россія и Европа»).! Поэтому Ренанъ видитъ въ войнѣ между Франціею и Германіею войну междоусобную, «величайшее бѣдствіе для цивилизаціи», именно потому, что Европѣ постоянно грозитъ опасность со стороны славянъ, со стороны Россіи. Всего опаснѣе то, что въ Россіи возникла мысль о «духовной самобытности». Ренанъ не рѣшается прямо отвергать эти «преувеличенныя надежды», однако говоритъ, что всего лучше было бы для блага человѣчества, если бы эти мечты были подавлены. Будь Европа въ крѣпкомъ союзѣ и единеніи, она могла бы это сдѣлать, могла бы держать восточный міръ въ своей политической и нравственной «опекѣ» и «направить Россію на свой же путь». Теперь же трудно сказать, что будетъ, и можно думать, что, какъ въ древности Македонія покорила разъединенную Грецію, такъ и для Европы «настанетъ день славянскаго завоеванія». Обращаясь къ нѣмцамъ и припоминая все зло, которое отъ нихъ понесли славяне, Ренанъ говоритъ: «въ этотъ день мы (французы) будемъ стоять выше васъ (нѣмцевъ)». Въ извѣстномъ смыслѣ, это предсказаніе сбывается уже теперь: въ чувствахъ Россіи Франція занимаетъ высокое мѣсто сравнительно съ Германіей [2].
Во всемъ этомъ Ренанъ очевидно стоялъ еще на старой точкѣ зрѣнія въ разсужденіи славянъ. Съ тѣхъ поръ понемногу не только политическія отношенія выяснились, но сталъ выясняться для Европы и нашъ нравственный обликъ, Русская литература распространилась на Западѣ, мало того — стала одною изъ господствующихъ силъ, набрала множество поклонниковъ и подражателей. Очень жаль, что Ренанъ ни разу не сдѣлалъ отзыва о какихъ-нибудь опредѣленныхъ произведеніяхъ русскихъ писателей. Провожая тѣло Тургенева (1883), онъ ограничился немногими общими словами. Легко замѣтить, однако, перемѣну тона. «Для этого великаго славянскаго племени», — сказалъ онъ — «появленіе котораго на переднемъ планѣ міра составляетъ самое неожиданное явленіе нашего вѣка, нужно считать честью, что оно съ перваго же разу выразилось въ такомъ совершенномъ мастерѣ. Никогда тайны темнаго и еще противорѣчиваго сознанія не были раскрыты съ такою изумительною чуткостью» и т. д.
Читатели видятъ, что Ренанъ вовсе незнакомъ съ нашимъ литературнымъ развитіемъ; онъ очень удивленъ, что у варваровъ явился такой писатель, какъ Тургеневъ.
«Когда будущее», — говоритъ онъ дальше, — «откроетъ намъ вполнѣ всѣ неожиданности, хранящіяся въ этомъ изумительномъ славянскомъ духѣ, съ его пламенною вѣрою, съ его глубокою проницательностію, съ его особеннымъ пониманіемъ жизни и смерти, съ его потребностію мученичества, съ его жаждою идеала, тогда изображенія Тургенева будутъ безцѣнными документами, чѣмъ-то въ родѣ портрета геніальнаго человѣка въ его дѣтствѣ. Тургеневъ исполнилъ роль выразителя, истолкователя одного изъ великихъ племенъ человѣчества [3].
Несмотря на преувеличеніе значенія Тургенева, здѣсь можно согласиться съ общею мыслью, что мы дѣйствительно поздно выступили на историческое поприще и что Европа имѣетъ нѣкоторое право встрѣчать проявленія нашего духа съ удивленіемъ.
Въ 1884 году, говоря о Мицкевичѣ, Ренанъ и къ нему прилагаетъ этотъ взглядъ. «Полный первобытныхъ соковъ великихъ племенъ на другое утро послѣ ихъ пробужденія», — говоритъ онъ, — «это былъ какой-то литовскій исполинъ, только что родившійся изъ земли, или лучше, внезапно вдохновенный небомъ, соединявшій въ себѣ съ пророческими видѣніями пророческія иллюзіи, но постоянно полный непоколебимой вѣры въ будущее человѣчества и своего племени, упорный идеалистъ несмотря на всѣ разочарованія, оптимистъ двадцать разъ обманутый, но неисправимый» [4].
Тутъ Мицкевичъ является намъ такимъ же внезапнымъ порожденіемъ своего племени, какимъ казался Ренану Тургеневъ. Эти племена какъ-будто долго спали и. потомъ вдругъ «пробуждаются»; тогда они производятъ великановъ, въ которыхъ разомъ обнаруживается вся сила спавшаго племени. Эту мысль не разъ высказываетъ Ренанъ; она стала для него одною изъ историческихъ теоремъ. Въ 1885 году, когда его пригласили въ Кемперъ, въ Бретани, и чествовали какъ знаменитаго земляка, онъ разговорился о себѣ и о кельтическомъ племени, къ которому принадлежатъ бретонцы.
«Я не литераторъ», — говорилъ онъ — «я человѣкъ изъ простаго народа, я — заключительная точка длинныхъ темныхъ линій мужиковъ и моряковъ. Я наслаждаюсь ихъ запасами мышленія; я очень признателенъ этимъ бѣднымъ людямъ, доставившимъ мнѣ своею умственною воздержностію такія живыя наслажденія».
«Вотъ гдѣ тайна нашей молодости (Ренанъ разумѣетъ вообще бретонцевъ). Мы располагаемъ еще жить, въ то время когда столько людей говорятъ лишь объ умираніи. Людское племя, на которое мы всего болѣе похожи и которое всего лучше понимаетъ насъ, это — славяне; ибо они находятся въ положеніи подобномъ нашему; они въ одно время и новы въ жизни, и древни по своему существованію».
«Ничего нельзя понять въ человѣчествѣ, если держаться взглядовъ узкаго индивидуализма. Что есть въ~ насъ лучшаго, — имѣетъ свой источникъ раньше насъ».
«Племя приноситъ свой цвѣтъ, когда оно выходитъ изъ забвенія. Блестящія умственныя развитія возникаютъ изъ обширной области безсознательнаго, мнѣ хочется почти сказать, — изъ обширныхъ хранилищъ невѣжества. Не опасайтесь, что я стану васъ приглашать къ воздѣлыванію травы, которая очень хорошо разрастается и безъ всякаго ухода; несмотря на общее и обязательное обученіе, всегда будетъ довольно невѣжества. Но я сталъ бы бояться за человѣчество въ тотъ день, когда свѣтъ проникъ бы во всѣ его слои. Откуда тогда явился бы геній, который почти всегда есть результатъ долгаго предшествовавшаго сна? Откуда явились бы инстинктивныя чувства, храбрость, которая столь существенно есть дѣло наслѣдственное, благородная любовь, не имѣющая никакой связи съ размышленіемъ, всѣ эти мысли не отдающія сами себѣ никакого отчета, которыя живутъ въ насъ помимо насъ и составляютъ лучшую часть наслѣдія всякаго племени и всякой націи?» [5].
