Март. Теплый день. Мы в дилижансе где-то между Луисвиллем и Цинцинатти. Все разговоры между пассажирами начинаются, кончаются и практически состоят из одной фразы — «Да, сэр» (Yes, Sir), произнесенной с разнообразными интонациями.
Час пополудни — время ланча. Мы останавливаемся у маленькой гостиницы. На крыльце в кресле качалке — худой человек в рыжей шляпе. К нему обращается пассажир в соломенной шляпе.
Соломенная шляпа: Полагаю, это судья Джефферсон?
Рыжая шляпа (качаясь и произнося слова очень медленно): Yes, Sir. Соломенная шляпа: Неплохая погода сегодня, судья.
Рыжая шляпа (согласно): Yes, Sir. Соломенная шляпа (заверительно): Yes, Sir!
Обе шляпы (глядя вдоль улицы, философски): Yes, Sir…
Снова пауза, и они взглядывают друг на друга еще серьезней, чем прежде.[1]
Это мимолетная запись Чарльза Диккенса в его книге «Американские записки». Не узнаем ли мы в этом разговоре, подслушанном чутким ухом стилиста, персонажей Фолкнера или диалоги из фильма братьев Коэнов «Фарго»?..
Диккенс приехал в Америку в канун 1842 года, ответив, наконец, на давнишнее приглашение самого знаменитого тогда американского писателя Вашингтона Ирвинга — автора «Рипа Ван Винкля», «Спящей долины» и сатирической «Никербокеровской истории Нью-Йорка». К 1842 году сам Диккенс был уже классиком, автором пяти знаменитых книг, включая «Посмертные записки Пиквикского клуба», «Давида Копперфильда» и «Николаса Никлби». И Америка читала его запоем. Вскоре по прибытии он писал своему другу Джону Форстеру:
Не было на Земле императора, которого встречали бы такие толпы, как меня в Бостоне, Нью-Йорке и в Филадельфии. Балы, обеды, депутации… В церквах мне оставляют почетные места. Если я еду в экипаже, толпа провожает меня до дому. Если я иду в театр, зал встает как один человек. Мог ты себе это вообразить? Я — нет.
Диккенс действительно не был готов к такой популярности. Он приехал в Америку не за славой. Он был недоволен старой Британской империей и давно мечтал познакомиться с новым социальным и экономическим экспериментом — с Соединенными Штатами Америки. Но ждало его разочарование, которое так объясняет специалист по творчеству Диккенса — профессор Калифорнийского университета Джон Джордан:
Диккенс ожидал увидеть то, что он называл «республикой своей мечты». Он (возможно подсознательно) представлял себе американскую демократию демократией интеллигенции, в то время как она оказалась именно тем, что и обещала, — воплощением мнений и вкусов большинства. А это было неминуемо связано с вульгарностью манер, языка и обычаев, которые и смешили, и раздражали Диккенса. Особенно донимала его манера класть ноги на стол и привычка жевать табак и сплевывать жвачку куда придется.
«Дебаты в Конгрессе, — писал Диккенс в „Записках“, — ведутся с неизменным взаимоуважением (в отличие от нашего парламента), но, если иностранцу случится побывать в кулуарах Капитолия, советую ему не смотреть на пол».
Однако прежде всего еще до всех выводов, до обоснования и даже до осознания своих разочарований, Диккенс в Америке подглядывал и подслушивал — например, в поезде, идущем по Массачусетсу:
У кондуктора форменной одежды не было. Он то расхаживал по проходу, то стоял, прислонясь к стенке (руки в карманах), разглядывал пассажиров и заговаривал с ними, когда ему приходила охота. «Небось, в Англии так быстро не ездят», — сказал он, распознав во мне англичанина и присев рядом. «Ездят», — ответил я. «Да? — сказал он, явно не поверив, и добавил: — Вообще-то янки считаются людьми, которые впереди всех». — «Да», — согласился я. «Да, — повторил он. — небось, едете в город N.?» — «Нет», — сказал я. «Да? — сказал он. — Ну и напрасно. Местоположение прекрасное — железнодорожный узел». Затем пошли расспросы о моем маршруте, и тут же выяснилось, что места, куда я еду, неинтересны, опасны и труднодоступны, а все, что стоит посмотреть, находится в совершенно других местах.
Любопытно, что, приехав в Америку через 130 лет после Диккенса, мы, советские эмигранты, часто удивлялись тем же вещам. Он пишет, например: «Мимо нас проносились мили и мили девственного леса, в который нельзя и помыслить войти, так он забит поваленными деревьями на разных степенях разложения». И до сих пор так. Еще одно (особенно удивительное через 130 лет) ощущение — новизны страны. Читаем у Диккенса: «Домики Новой Англии — такие белые, такие новые, что, кажется, стоит мне проехать, как их разберут и упакуют в коробку».
«Диккенса, — рассказывает профессор Джордан, — многое и восхитило в Америке. Фабрики, дома для бедных, даже провинциальные тюрьмы (кстати, он прозвал заключенных в их полосатой форме „вылинявшими тиграми“)… но особенно — текстильные фабрики Массачусетса. Он был поражен тем, что девушки-ткачихи веселы и привлекательны, тепло и мило одеты — „даже не без кокетства“. „Не видел ни одного лица, — писал он, — которое хотелось бы пожалеть“. Его удивил уют пансионов для ткачих, обилие библиотек и бесплатных лекций. Он знал фабрики Северной Англии. И сравнение было не в пользу Англии».
Но, конечно, Диккенс и тут подглядел смешные детали. Он заметил, например, почти полное отсутствие веселых развлечений в Америке. «Все развлечения дам — лекции и церковные проповеди», — пишет он в «Записках». И позже — в романе «Жизнь и приключения Мартина Чазлвита»:
«Ходили на лекцию, миссис Брик?» — спросил Боуэн и подмигнул мне. «Йес, сэр». — «Какая была тема?» — «Какой день недели вы имеете в виду? — спросила дама с чуть заметным выражением интеллектуального превосходства. — По средам у нас ‘Философия души’». — «О?! А по понедельникам?» — «Философия преступности». — «И по пятницам?» — «Философия растительности». — «Вы забыли четверг, моя дорогая, — воскликнула другая дама, — философия правительства!»— «Нет, это — по вторникам, — холодно перебила первая дама. — А по четвергам — философия материи».
В «Американских записках» Диккенс пишет: «Проповедей еще больше, чем лекций. Религия для американцев — замена выпивки, способ вырваться из рутины. Не удивительно, что те священники, которые приправляют свои проповеди перцем, имеют самый большой успех. Тот, кто ставит самые трудные препоны на пути к Небесам, кто безжалостно выдирает с корнем все цветы, украшающие обходные пути, тот и есть истинно верующий». Диккенс попал в пуританское общество. Он ожидал найти в Америке свободу духа, а нашел диктат религии. Правда, все религии были разрешены и процветали, но пуританский дух преобладал.
В Америке Диккенс осознал, что он — гораздо больше англичанин, чем он думал, что он предпочитает английское общество, английский юмор, английские развлечения, английские манеры и даже английскую еду.
В Бостонском отеле перед обе дом на стол ставят, Бог знает почему, миску с клюквой, — пишет Диккенс. — А завтрак не обходится без огромного деформированного бифштекса, плавающего в масле и обсыпанного самым черным в мире перцем. Правда, невероятно вкусны устрицы на пару. Во всех домах, самых простых и самых изысканных, их подают к обеду в такой огромной миске, что в ней можно утопить человека.
Секретарем Диккенса в Америке был молодой американец, Джордж Путнам. В 1870 году, вскоре после смерти Диккенса, он опубликовал в журнале «Атлантик» статью «Четыре месяца с Чарльзом Диккенсом», в которой писал:
Во время пребывания мистера Диккенса в Нью-Йорке, после какой-то его реплики, возникло подозрение, что он не одобряет американское рабство. Это сразу вызвало охлаждение к нему на Юге. А на Севере дело окончательно испортило его выступление в Хартфорде. Ехали туда на речном пароходике с двигателем, по выражению мистера Диккенса, «мощностью в пол-ослиных силы». Там, после выступления, он говорил о необходимости соблюдения законов об авторских правах и привел печальный пример смерти сэра Вальтера Скотта. Тема авторского права у нас страшно непопулярна, и газеты начали кампанию против мистера Диккенса, которая позже стала агрессивной и даже враждебной.
Вот что говорит по этому поводу профессор Джордан:
Одной из целей приезда Диккенса в Америку была агитация за соблюдение европейских законов о копирайте. Международных законов еще не было — их приняли в 1891 году, — а пока в Америке массовыми тиражами издавали европейских писателей, не платя им гонораров. Больше всего в этом пиратстве была заинтересована именно пресса, поскольку журналы и газеты заполняли свои страницы бесплатными текстами популярных английских книг и тем увеличивали тиражи. Поэтому пресса так злобно и накинулась на Диккенса, обвиняя его в эгоизме, материалистичности и жадности.
Взаимно. Одна из самых разоблачительных сцен в «Мартине Чазлвите» — послеобеденный разговор американских мужчин в придорожной гостинице:
