Владимир Стасов - Г-ну адвокату Академии художеств

Недавно в «Современной летописи» была напечатана, по поводу последней художественной выставки в Петербурге, статья, [1] где говорилось о новом направлении нынешнего поколения художников и о старых привычках Академии.

У Академии нашелся защитник. Он написал статью в доказательство, что то, что Академия делает, — отлично и что иначе и быть не должно; что заблуждаются, напротив, те, кто восстает против Академии, и т. д.

Но статья эта не была напечатана в полном виде, как она была прислана в рукописи: «С.-Петербургские ведомости» поместили в № 258 лишь одно извлечение, объявив, что «место не позволяет печатать всю статью» адвоката Академии художеств (как они его назвали), но что, впрочем, «для читателя не будет от того потери». [2] Сверх того, «Ведомости» прибавили к статье этой свои собственные возражения. Мы вполне согласны с этими возражениями, но нам кажется, что не все здесь сказано, что бы должно сказать. Попробуем же сказать недоговоренное, искренно притом сожалея, что не приходится отвечать на все соображения г. адвоката Академии. Несмотря на уверения «Ведомостей», что они помещают все существенное, мы все-таки подозреваем, что много наилюбопытнейших подробностей осталось в рукописи.

На такие статьи, как нынешние возражения адвоката Академии, отвечать непременно должно. Здесь дело идет о том, что в наше время делает Академия художеств: как идут у нас искусства, какое их направление, и должны ли сохраняться прежние порядки в действиях Академии или их надо менять. Все это столько важно, что хотелось бы знать все, что скажет адвокат противной стороны (имя «адвоката» мы находим очень уместным и принимаем его от «С.-Петербургских ведомостей»). Желаем также, чтобы таких адвокатов нашлось не один, а несколько. Между тем взглянем на то, что до сих пор высказано.

У «адвоката Академии» всего только три главных возражения против статьи «Современной летописи». Одно — то, зачем о художествах пишут у нас неспециалисты; другое — что Академия не может обходиться без античных задач и не может предоставлять ученикам темы для их конкурсных картин; третье — что в настоящее время нет еще возможности писать картины (или, по крайней мере, академические программы) на сюжеты из русской истории.

Ни на одно из этих возражений нельзя согласиться. Нельзя здесь ровно ничего уступить г. адвокату, и, кажется, навряд ли он найдет теперь вне стен Академии много людей одного с собою мнения.

«Адвокат Академии» негодует (как удостоверяют нас «С.-Петербургские ведомости») на то, что художественные рецензии пишутся неспециалистами. Очень жаль, что он негодует. Это доказывает только, что он совершенно не хочет знать того, что делается на свете. Где же «адвокат Академии» видал, чтобы художественные рецензии писали специалисты, т. е. сами художники, живописцы, архитекторы, скульпторы? Этого нигде нет, а прежде еще меньше могло быть. Если бы ждать рецензий специалистов, то читающей публике пришлось бы обойтись вовсе без всяких рецензий. Наша Академия художеств (а следовательно, и наши специалисты) существует уже целых сто лет, а рецензий специалистов еще не появлялось. Но публике некогда ждать, пока специалисты пожелают или научатся писать рецензии. Ей рецензии понадобились уже очень давно, и она давно уже стала их получать (как вообще все, в чем нуждается). И вдруг «адвокат» объявляет их беззаконными! Кто же мешал, чтоб были на свете и законные рецензии? Пусть они наперед появятся, пусть их наперед сравнят с теми, которые «адвокат» желал бы прогнать со света, а потом уже пусть решат, которым оставаться на свете.

И за что такое презрение к бедным неспециалистам? Я думаю — за то, что эти неспециалисты очень неудобны выходят для специалистов. Во времена оны так бывало и не в одних художествах. Специалисты вечно желают прогнать вон всех своих критиков, заклеймивши их именем «неспециалистов», т. е., другими словами, произведя ту ловкую эволюцию, которая на юридическом языке зовется «отводом». Кого не «отводили» в прежние времена от критики, от рассмотрения всего того, что совершается в той или другой области жизни, знания, творчества? Кого не старались заподозрить в «непризванности»? И, однако же, негодующих, а иногда и яростных критиков — не слушались. Вышло, что непризванные, неспециалисты оказывались очень часто именно такими людьми, которые давали новый сильный толчок, будили заснувшее болото и заставили, наконец, его тину превратиться в светлую текучую струю. Отводы прекратились — и оттого дело не пошло хуже. Специалисты и неспециалисты, наконец, помирились на той мысли — единственно истинной в настоящем случае, — что дело не в специальности или неспециальности, а в способности к критическому делу, к разбору, к рассмотрению, к пониманию. Можно быть тысячу раз специалистом и все-таки не иметь дара критики. Можно, наоборот, быть одарену даром критики и нисколько не быть специалистом критикуемого, разбираемого дела. Довольно быть специалистом критики — вот все, что нужно. Критика художественная такая же специальность, как и всякая другая. Не спрашивайте же от нее, чтобы она была непременно связана с художественным творчеством; такое требование только доказывает первоначальность, почти младенчество понятий. Неужели одно художество должно оставаться при них, когда они давно уже изгнаны из других областей человеческого мышления и деятельности? Представьте себе, что было бы, если б все принуждены были ограничиваться одними разборами специалистов известного дела, если б никто другой пикнуть не смел, если б всякое несогласие, всякая свободная мысль неспециального ума должна была бы быть задавлена? Мы бы тогда и до сих пор должны были бы считать великим то, что русскими художественными специалистами признано великим или необыкновенным в продолжение ста лет их существования, на их домашних судах и расправах. Должны были бы считать, что глубочайшие русские таланты те, которые по спискам числились профессорами; менее талантливы те, кто произведен был только в академики, и вовсе не талантливы те, кто не получил никакого художественного чина. На этом основании пришлось бы зачислить огромные таланты Федотова и Иванова в нашем столетии, а Чемесова в прошлом — на сто степеней ниже тех, кого Академия считала великими своими светилами. Но неспециалисты остались тут отделены, в своих мнениях, непроходимою пропастью от специалистов — и слава богу! Таким образом, кажется, лучше будет и нынешнему «адвокату», да и всем будущим, какие могут еще случиться, решительно бросить негодование на то, что неспециалисты берутся не за свое дело. Пусть наперед специалисты займутся своим, и пусть «адвокаты» их, прощая нам нашу неспециальность, прямо докажут, что мы не то говорим, что правда. Тогда мы замолчим.

Несчастная та страна, где искусство верует только в суд своих специалистов и презирает всякий другой суд. Там искусство не возвысится над трудностями производства и забудет о всем том, что составляет душу искусства: правду и верность содержания. Специалисты никогда не обращают к ним суд свой, — одни неспециалисты, одна публика никогда не забывают этого главного в каждом художественном произведении; одни они устремляют к этому главному все внимание, все требования и направляют искусство к тому, чем оно должно быть: прекрасным сосудом, назначенным не для самого себя, а для глубокого или прекрасного содержания.

В двух других своих возражениях «адвокат Академии», мне кажется, еще хуже адвокатствует за Академию. Он утверждает, будто объявлен был поход против античного искусства и изучения его. Да где же было высказано что-нибудь подобное? Дело шло совсем не об изучении антиков, а о сочинении картин на античные сюжеты. Неужели между тем и другим нет разницы? Неужели тот, кто рисовал Венеру или Бахуса, через это делается способным постигать античность, античную жизнь, античных людей, античные события? Вот забавно! Это способен подумать разве только «специалист» или его защитник. По-нашему же, неспециалистскому мнению, хоть тысячу лет сряду рисуй Венер, Аполлонов и Бахусов, все-таки ты ни на волос не получишь ни малейшего понятия об античности, не получишь возможности воссоздавать древнюю жизнь, коль скоро не носишь в самом себе античного духа, постижения античности, коль скоро ты не развил первоначального дара этого воспитанием, направленным к еще большему постижению античности. По понятиям же «адвоката», довольно порисовать кой-какие голые тела или несколько времени копировать кой-какие складки, чтоб потом сочинять античные картины или барельефы!

Много уже бед натерпелось в продолжение ста лет наше искусство от такого способа размышления. Всякий видит теперь, что так дело никогда не пойдет на лад, что тут ожидать добра нечего. Что же, какой из этого прямой вывод? Поскорей оставить порядок, где ожидать нечего, поскорее приняться за тот, при котором можно что-нибудь ожидать. Рассуждая совершенно по-старинному, точно какой-нибудь конференц-секретарь Академии пятьдесят или сто лет назад, нынешний «адвокат Академии» восклицает в своем негодовании: «Что бы сказали журналисты о таком изучении словесности, где бы не требовали знания грамматики и истории литературы? где с презрением отворачивались бы oт произведений Гомера, Данта, Шекспира и учились бы искусству выражать свои мысли на бумаге по „Губернским очеркам“ Щедрина?» Что бы сказали? Сказали бы, что очень забавно понятие, будто изучение словесности состоит в знании грамматики и истории литературы; сказали бы, что совсем не похожи на гомеровские и шекспировские создания те картины, каких Академия требовала и еще продолжает требовать от своих учеников, а что они похожи разве на высокопарные трагедии и оды в пяти актах или двадцати четырех песнях, которые в прошлом столетии всех приводили в восторг, а нынче приводят в неописуемую скуку. Потом еще сказали бы, что Академии и ее адвокатам пора бы понять, что кому нужно писать губернские очерки, тот, без сомнения, должен учиться на «очерках» Щедрина точно так же, как на всяком произведении, превосходно и талантливо исполняющем свою задачу, и что нынче академии никому не мешают развиваться и учиться на том, что его таланту свойственно и нужно, будет ли это Гомер, будет ли это Щедрин. «Адвокат» воображает (и высказывает печатно), что «только на античных сюжетах ученик может выказать, насколько у него развито воображение и как из соединения заученных форм голого тела он может составить нечто целое». Пусть себе! Это одна из тех фраз, на которые нечего отвечать, а разве только можно пожать плечами. Пусть «адвокат» читает с умилением и восторгом трагедии Расина, а мы находим воображение и творчество во многом другом, мы требуем его и от художника, и от ученика для совершенно другого употребления.