Виссарион Белинский - Аббаддонна. Сочинение Николая Полевого… Мечты и жизнь. Были и повести, сочиненные Николаем Полевым

Скучно и тошно читать ex officio[1] разные вздоры и нелепости, изобретаемые плодовитою бездарностию и бесстыдною меркантильностью; неприятно и досадно повторять тысячу раз одно и то же или разыгрывать разные варияции на одну и ту же тему; жалко и унизительно высказывать с грубою откровенностию резкие истины рыцарям печального образа и дразнить пискливое самолюбие литературных гусей! Зато как приятно и отрадно, взявши в руки какое-нибудь многотомное произведение российского пера, осудив себя a priori[2] на скуку и зевоту, а перо свое на беспощадную правду, обмануться в ожидании и, вместо пошлости, прочесть что-нибудь сносное и порядочное! Но приняться за чтение книги такого автора, имя которого обещает творение, хотя и не генияльное, но ознаменованное большею или меньшею степенью таланта, – и не обмануться в своей надежде, и быть в состоянии отдать должную справедливость подобному произведению: о, это верх блаженства для человека, свободного в своем образе мыслей от всякого влияния партий и чуждого всякого литературного сватовства и кумовства! В деле литературы, как и в делах жизни, есть своя честность, своя добросовестность; но вместе с тем есть и свои неизбежные отношения, которые ставят иногда человека в необходимость быть пристрастным, нередко для поддержания своей репутации. Мир журнальный есть мир политической в миниатюре; в нем есть своя оппозиция, свои союзы, свои войны и примирения; кто не помнит прекрасной и остроумной статьи: «Обозрение журнальных кабинетов», помещенной в «Московском вестнике» за 1830 год?{1} Посему для посвященных в таинства журнального мира кажутся весьма понятны и извинительны такие явления, которые по справедливости возбуждают всё негодование непосвященных. Как бы то ни было, но, чуждый такого рода отношений, я чувствую всю цену моей независимости и спешу воспользоваться ею, чтобы высказать откровенно, по совести и разумению, мое мнение о романе г. Полевого. Я не намерен писать на него критики и принимать на себя важной роли судии неумолимого; нет: я хочу бросить только беглый взгляд, просто и без затей изложить, в виде заметки, мое суждение, не как критика, но как простого любителя, представить читателям результат впечатлений, коими поразило меня это новое явление в нашей литературе.

«Аббаддонна» есть второй роман г. Полевого; первым его опытом в сем роде была «Клятва при гробе господнем». Как то, так и другое произведение не имеет себе образца и не похоже ни на какое сочинение того же рода в нашей литературе; но участь сих обоих произведений чрезвычайно различна: принятые с равною благосклонностию публикою, они были приняты различным образом нашими записными Аристархами. Первое было превознесено некоторыми из них до седьмого неба, так что поставлено чуть ли не выше всего, что есть лучшего в сем роде в европейских литературах; второе же, по мнению тех же самых людей, поставлено едва ли не наравне с изделиями г. Александра Орлова{2}. Не пускаясь в исследование любопытных причин столь противоположного мнения о двух произведениях одного и того же автора, я замечу мимоходом, что ни то, ни другое из сих мнений несправедливо. «Клятва при гробе господнем», как мне кажется, ниже тех преувеличенных похвал, которыми столь бездоказательно осыпали ее наши неумытные литературные судьи; она едва ли заслуживает имя художественного произведения в полном смысле сего слова. Это есть просто попытка умного человека создать русский роман, или, лучше сказать, желание показать – как должно писать романы, содержание коих берется из русской истории. И в сем случае этот роман есть явление замечательное; одно уже то, что любовь играет в нем не главную, а побочную роль, достаточно доказывает, что г. Полевой вернее всех наших романистов понял поэзию русской жизни. В его произведении есть несколько мест высокого достоинства, есть много нового, интересного, как вообще в завязке и ходе всего романа, так и во многих ситуациях и характерах действующих лиц; но в целом он вял и скучен. Видно много ума, но мало фантазии, видно усилие, но не видно вдохновения.

«Аббаддонна» несравненно выше «Клятвы при гробе господнем»; может быть, это происходит оттого, что здесь г. Полевой был, так сказать, более в своей тарелке, ибо вообще его талант, несмотря на всю его многосторонность, особенно торжествует в изображении таких предметов, которые имеют близкое отношение к нему самому по опыту жизни. Представить художника в борьбе с мелочами жизни и ничтожностию людей – вот тема, на которую г. Полевой пишет с особенною любовью и с особенным успехом: доказательством тому его повесть «Живописец» и рассматриваемый мною роман. Эти два произведения я почитаю лучшими произведениями г. Полевого: в них он сам является художником. Впрочем, его талант также весьма замечателен в юмористических картинах современной русской жизни и в превосходном изображении поэтической стороны наших простолюдинов; причина очевидна: то и другое ему слишком хорошо знакомо, а он, повторяю, не иначе может быть хорош, как в сфере, хорошо ему знакомой. Это есть общая участь таланта и составляет, по моему мнению, его главное отличие от гения. Гений может изображать верно и сильно такие чувствования и положения, какие, по обстоятельствам его жизни, не могли быть им изведаны; талант всегда находится под могущественным влиянием или обстоятельств своей жизни, или индивидуальности своего характера и торжествует в изображении предметов, наиболее поражавших его чувство или ум; гений творит образы новые, никем даже не подозреваемые, не только что не виденные; талант только воплощает в новые формы вечные типы гения; оригинальность и красоты в создании гения суть результат одной его творческой силы; красоты же в произведении таланта суть следствие меньшей подчиненности влиянию гения, а особность есть следствие более индивидуальности человека, нежели художника. Степенью сей-то подчиняемости влиянию гения определяется сила таланта.

Основная мысль «Аббаддонны» не новость, хотя талант автора умел придать ей прелесть новости. Характеры персонажей, за исключением двух, все оригинальны и суть создания автора. Два же, а именно: Элеоноры и Генриэтты, суть пересозданные типы Шиллера, которым, впрочем, г. Полевой умел придать столько оригинальности, что они не кажутся сколками с своих образцов, а только напоминают их. Подобная подражательность, если только можно назвать ее подражательностью, заметна даже в некоторых положениях: кроме сходства в характерах, Элеонора и Генриэтта напоминают собою леди Мильтфорт и Луизу Шиллера и во взаимных отношениях между собою, как соперницы. Так, например, прекрасная сцена свидания Элеоноры с Генриэттою (ч. IV, стр. 78–95) напоминает сцену свидания леди Мильтфорт с Луизою. «И он передал ей душу свою – я видела это: у него привыкла она так смотреть, так говорить» (стр. 101). Эти слова исступленной любовию и ревностию Элеоноры показывают, что автору «Аббаддонны», как будто в смутном сне, представлялась помянутая сцена из «Коварства и любви»{3}, хотя его собственная от этого нимало не теряет в художественном достоинстве и имеет свой характер и свою оригинальность.

Говоря, что двое из главных персонажей «Аббаддонны» напоминают типы Шиллера, я отнюдь не имею целию унижать чрез то достоинство сего романа, а еще менее упрекать г. Полевого в подражательности. Смешно и думать, чтобы в наше время хотя сколько-нибудь образованный человек поставил в заглавии своего сочинения: подражание такому-то и стал бы объяснять в предисловии, что принадлежит в его сочинении собственно ему и что взято им напрокат из того или другого писателя; еще смешнее думать, чтобы в наше время человек с истинным талантом, садясь за перо с намерением создать что-нибудь, разложил перед собою творение гения и стал бы с него скопировывать. Нет: в создании истинного таланта нашего времени вы никогда не заметите этой пошлой подражательности, которая почиталась некогда необходимою принадлежностью чудовищных и безобразных произведений так называемых классиков. Этого мало: вы не всегда укажете на одно какое-нибудь известное произведение, которое было бы исключительным образцом оного; но вы всегда, или по крайней мере часто, откроете в нем следы влияния одного или даже и нескольких генияльных творений. Эта зависимость есть невольная дань таланта гению — дань, которую он часто платит ему бессознательно и без своего ведома. Так, например, исторический роман XIX века не есть изобретение Вальтера Скотта, ибо все роды в виде поэзии безусловны, и их прототипы скрываются в непреложных законах творчества; но я думаю, что Вальтер Скотт потому уже гений и стоит гораздо выше всех последовавших романистов, что он первый угадал этот род романа. Колумбы открывают неизвестные части мира, а Пизарры и Кортецы только довершают их открытия.