Виссарион Белинский - Святочные вечера, или Рассказы моей тетушки

Чудно устроен белый свет, как подумаешь! Не напрасно говорит русская пословица: «По платью встречают, по уму провожают!» Вот катится по звонкой мостовой великолепная карета, которую мчит, как ветер, шестерня лихих лошадей; форейтор кричит громко «пади»; сановитый кучер с окладистой бородой ловко правит рьяными бегунами; две длинные статуи в ливреях горделиво стоят назади; треск, гром, пыль; мелкие экипажи сворачивают, прохожие бегут. И что ж? – Вы думаете, там, за полированными стеклами, на сафьянных подушках, сидит какое-нибудь божество, доблесть, слава, гений?.. Нет! там часто зевает пресыщенное честолюбие, самолюбивая глупость, дряхлое ничтожество, которое не стоит сбруи, дешевле позолоты! – А вот мчится легкая, воздушная коляска на паре вороных; мостовая с дробным ропотом вырывается из-под ней; Аполлон, светозарный бог искусств, с охотою променял бы ее на свою дрянную колесницу в древнем вкусе; в ней сидят мужчина и женщина: вы думаете, это чета влюбленных, упивающаяся всею роскошью, всем избытком и душевных и вещественных благ, чета, дышащая атмосферою из радостей, восторгов и наслаждений жизни?.. Нет, это не то, это лохматая борода, черные зубы, слои белил и румян, это барыш и торговля, обман и бессовестие, словом, это те же лыки, те же мочала, только в позолоте другого рода, это та же ветошь, тот же отсед жизни, только под лаком другого цвета! Куда ж обратиться? Где искать и находить без ошибки, без разочарования? – Э, постойте! вот едет, или, лучше сказать, вот ползет на смиренной кляче какая-то умиленная фигура, с свертком бумаг в руке, в одежде служителя Фемиды. Пойдем к нему, поговорим с ним. Может быть, это один из тех людей, которые могли бы ездить в карете, но ездят на калибере, потому что мысль и чувство всегда предпочитали общественному мнению, а долг человека и христианина мишурным выгодам жизни, которые в сознании своего человеческого достоинства находят для себя достаточное вознаграждение за все лишения и страдания, добровольно ими на себя наложенные?.. О нет! это просто подьячий, человек, который никогда и не думал ни о чувстве, ни о мысли, ни о долге, ни о человеческом достоинстве; чувство всегда полагал он в сытном обеде и рюмке водки, мысль для него заключалась в удобствах жизни, долг в повторении нескольких пошлых правил, затверженных им с юности, а человеческое достоинство в чине коллежского асессора и выгодном месте; едет он на калибере из трактира, где его угощал по силе возможности, чем бог послал, усердный проситель… Но я вижу, мы несчастливы во всех наших наблюдениях над разъезжающими на лошадях: попытаем счастия над пешеходами. Вот стоит нищий: подойдем к нему, скажем ласковое слово, подадим копейку – он наш брат по Христе; узнаем, почему он нищий, зачем он нищий. Может быть, это одна из тех горделивых и непреклонных душ, которая хочет или всего, или ничего, один из тех крепких и гордых кедров человечества, которые, стоя на величайшей вершине мысли и чувства, могут скорее переломиться, нежели погнуться от бури несчастия; один из тех людей, который любил людей, хотел им добра, требовал от них сочувствия и, не получив его, захотел жить на их счет, ничего не делая им, презирая и их хвалой и их осуждением; или, может быть, это человек выстрадавшийся, падший под бременем несчастия, для которого нет ни добра ни зла, ни чести ни бесчестия, ни гордости ни унижения, живой автомат, в котором не погас один инстинкт жизни и разве сознание своей нравственной смерти; или, может быть, это одно из тех дивных существ, которых называют дервишами, юродивыми, для которых нет на земле ни отечества, ни родных, ни благ, ни горестей, ни радости, которые не умеют трех перечесть и знают, что нас ждет за гробом, словом, один из этих великих поэтов, которые не пишут в жизнь свою ни одной строки и которые, тем не менее, великие поэты? – Нет – всё не то: это просто разврат, прикрытый лохмотьями, живая спекуляция на сострадание и милосердие ближних, леность, прикрывающаяся гримасою убожества и несчастия! – Где ж люди-то? В чем же они ездят, как они ходят, во что одеваются? Где ж люди? – Везде и нигде, если хотите; иногда и в каретах, иногда и в рубище на перекрестке. Везде: только помните, что это явления необыкновенные, редкие, исключительные. «Бочка дегтю, ложка меду»: вот вам великий мировой закон в пошлой форме!

То же самое представляет и книжный мир: «Бочка дегтю, ложка меду»! – Было время, когда книгопечатание почиталось чем-то святым и таинственным, когда им занимались со страхом и трепетом, как делом не житейским. И тогда печатались дурные книги, но от неуменья, от невежества, от бездарности, а не от недобросовестности, не от умышленного и сознательного желания сделать из житейских выгод дурное дело. Теперь же, когда люди поддались коммерческому направлению, когда они спекулируют и религиею, и совестью, и правосудием, – теперь книгопечатание ни больше, ни меньше, как фабрикация сбыточного товара; так извольте ж после этого судить о книгах по их внешней, типографской красоте и достоинству? Здесь так же можно ошибиться, как и в людях. Что это такое, так изящно, просто и красиво изданное? – Это стихотворения Пушкина, того поэта, который первый объяснил для нас тайну поэзии. По заслуге честь! – А это что такое, так же хорошо, так же тщательно изданное? – Это роман г. Булгарина – это «Александроида» г. Свечина! Видите: не одни господа ходят в модных фраках: в них щеголяют и иваны…[2] А это что за книга, напечатанная так скромно, как все книги, печатанные в типографии г. Греча, на такой сероватой бумаге, с таким множеством опечаток? – Это «Арабески» г. Гоголя, в них помещены «Невский проспект» и «Записки сумасшедшего»!.. Теперь видите: не одни иваны ходят в байковых сертуках с медными пуговицами: в них иногда рядятся и господа, иногда от нужды, иногда по прихоти или беспечности. Что ж остается тут делать?.. По платью встречать, по уму провожать, как гласит мудрая русская пословица…

Перед нами лежит теперь книжка, или, лучше сказать, книжонка, напечатанная на бумаге, в которой отпускаются товары «авошных» лавочек, кривыми, косыми, слепыми буквами с ужаснейшими опечатками, грамматическими ошибками, словом, изданная в типографии г. Пономарева. И что же? Чтение этой книжонки порадовало нас и доставило больше удовольствия; нежели чтение многих «светских» романов и «светских» журналов. Мы, может быть, и не увидели бы этой книжонки, потому что она, может быть, и не дошла бы до нас. Но нам о ней было говорено, как о редкости;[3] и мы ее достали. Надобно сказать, что мы читаем все доходящие до нас книги хотя до половины, хотя по нескольку страниц, смотря по тому как сможется: это наше святое правило, это наше добровольное мученичество, за которое мы надеемся получить отпущение хотя в половине наших грехов, разумеется, литературных. Итак, мы развернули эту книжку с конца и прочли на пробу, что попалось. И вот что нам попалось прежде всего:

Рассказывают, конечно, мало ли что говорят! да не всякому слуху верь, но всё-таки рассказывают. Не ручаюсь, впрочем, правда то или нет, потому что в наших деревнях городят иногда и господь ведает какие небывальщины; однако ж рассказывают, и именно наши старики родной моей деревушки; а нужно сказать, что едва где любят больше поговорить, как у нас в деревне. Но пора за дело: рассказывают, что в нашей деревне был дьячок, имя ему… ох забыл… кажется Федот, точно – а по батюшке Макарыч, если не ошибаюсь. Этот самый Федот Макарыч был презнаменитый сновещатель, или толкователь снов, а пуще сновидений; наша деревня вся к нему, как к оракулу, прибегала, мужички и бабы шли к нему на поклон, господа слали и присылали за Федотом Макарычем, и ему было житье хорошее, так что уж у Федота Макарыча и домик получше не токмо дьяконского, но и поповского, и в домике почище, да и на жене и на детях подороже да побогаче, чем, например, даже и на самой матушке попадье. Так велико ценили искусство Макарыча; но заметьте, дорогие читатели, что при всем своем уменье в снотолковании Федот Макарыч был, как бы сказать, не так чтобы трус, но и не совсем смелый человек, даже скорее похож был на первого. Случилось одному помещику пригласить Федота Макарыча разгадать один сон; он явился, и в минуту сон был разгадан. Толкование сна в добрую сторону расшевелило сердце помещика. «Пей, брат Макарыч, пей!» – так раздавался голос хозяина. – «Ох, отец мой! не пью я, – кланяясь в пояс, отвечал Макарыч, – закаялся, сударь, увольте-с, право, увольте-с!» – «Нет, брат, пей, не отговаривайся, – говорил помещик! – Подайте-ка стакан пуншу еще!» – «Что с вами делать, милостивец!» – и принялся Макарыч за пунш. – «Без троицы и дом не строится! да дайте-ка еще Макарычу пуншу», – крикнул помещик. – «Воля ваша, батюшка, невмоготу, право, сударь, домой не доплетусь!» – отговаривается Макарыч. – «Ну, вздор, братец, что за важная вещь! есть с чего опьянеть? давайте ему скорей стакан!» – «Пора, сударь, и домой, прощения просим!» – говорил Макарыч, откланиваясь помещику. – «Да погоди, брат Макарыч, или ты боишься, чтоб тебя не обидели нечистые на дороге?» – возражал помещик. – «Эх! сударь! не тут бы мне молвить об нечистых, они тож знают, кого им надобно! а я с роду моего ничего не боялся, да и с помощию моего мастерства надеюсь…» И умолк Макарыч.