Александр Тарасов
ВОЙНА БЕЗ СМЕРТЕЙ НЕ БЫВАЕТ
«Роман «Мясной Бор» посвящен одной из малоизвестных страниц Великой Отечественной войны — попытке советских войск, в том числе 2-й ударной армии, прорвать блокаду Ленинграда в начале 1942 года. На основе анализа многочисленных документов, свидетельств участников боев автор дает широкую панораму трагических событий той поры, убедительно показывает героизм советских воинов и просчеты военно-политического руководства страны, приведшие к провалу операции. Среди действующих лиц романа — И. Сталин, К. Ворошилов, К. Мерецков, другие военачальники, многие командиры и рядовые бойцы», — так сказано в лаконичной аннотации к недавно выпущенному «Воениздатом» произведению писателя Станислава Семеновича Гагарина, живущего в настоящее время в Подмосковье.
О Великой Отечественной войне уже написано столько ярких и правдивых книг, что, кажется, просто невозможно сказать о тех грозных годах что-то новое. Однако, думается, «Мясной Бор» — роман в трех книгах — останется в истории отечественной «ратной словесности», потому что приподнимает завесу тайны над трагической судьбой 2-й ударной армии в целом и ее командарма Власова, в частности.
Конечно, я не ставлю перед собой задачу проанализировать многочисленные сюжетные линии всей трилогии, а именно книг «Наступление», «Болотные солдаты» и «Время умирать». Мне хотелось бы подчеркнуть другое, более важное и глобальное. После прочтения «Мясного Бора» у меня осталось впечатление, что роман писателя С. Гагарина — это реквием по всем погибшим солдатам, чьи жизни были принесены на алтарь Победы.
Война без смертей не бывает — это аксиома аксиом. Только по-разному расставались с жизнями рядовые бойцы и командиры. Так, бывший московский школьник Степан Чекин был потрясен, когда увидел на тракте трупы своих недавних «медсанбатовских» попутчиков. «Они все были здесь, на дороге. Те красноармейцы, с которыми шел Степан. Уже потом, став бывалым фронтовиком, Чекин сообразил, что встретила их засада. Стреляли из рощи… Никто не ушел. А сейчас он очумело вглядывался в лица убитых, узнавал и не узнавал этих людей, так они отличались, мертвые, от тех, кого знал еще сегодня. Страха не было… Его сознание не могло вместить неожиданной и такой бессмысленной смерти. Он принялся зачем-то считать трупы. Их оказалось девять. «Девять», — повторил Чекин. И вдруг подумал: «А ведь я был бы десятым…» Степана спасла чистая случайность: он отстал от сводного подразделения, когда попросил деревенского старичка дать напиться водички, а тот от доброты своей души угостил его холодной бражкой, от которой у Чекина через сотню-другую шагов от гостеприимного домика закружилась голова. И так и не догнав легкораненую солдатскую братию, новобранец забрался в кусты и провалился в сонное небытие.
Страшная участь была уготовлена капитану Чеснокову. В медсанбат подчиненные доставили его потерявшим сознание и звавшим в бреду женщину по имени Таня. «В нас одним снарядом угодило… — рассказывал разбитной красноармеец с обвязанным лбом, связной Чеснокова. — Меня, значит, по лбу, а капитана по низу живота. Знает, что с ним приключилось. И Таню зовет, жена это его, перед войною поженились, а его из отпуска отозвали. Теперь вот застрелиться хочет, едва оружие отняли. И то сказать — какая теперь житуха у мужика! Пусть бы там ногу али руку снесло… Калека, это верно, да жить можно. А так… Ежели по совести, то я б ему сам пистолет в руку сунул». Ночью медперсонал разбудил выстрел. Как выяснилось, в маленькую каморку, где спал командир медсанбата, тайком пробрался капитан Чесноков и, вытащив пистолет из лежавшей перед постелью комбата на табуретке кобуры, застрелился.
Как-то объявили общий сбор особистов, много повидавший на своем веку Беляков и малоопытный пока еще Лабутин. Вокруг молодого особиста и стоявшего рядом с ним рослого, красивого красноармейца с простреленной левой рукой начали постепенно собираться ходячие раненые, медсестры и санитары.
Лабутин подошел к комиссару, сказал ему что-то, склонившись к уху, и тот кивнул.
— Товарищи красноармейцы! — крикнул Лабутин… Доблестные бойцы Второй ударной армии! Перед вами стоит человек, который недостоин больше этого звания! Он хуже ненавистного врага, хуже любого фашиста… В то время, как вы честно проливали кровь в боях с немецкими оккупантами, эта сволочь стреляла в себя! Он сам прострелил себе руку, чтобы спасти свою подлую шкуру… Смотрите!
Лабутин схватил обреченного за левую руку и резко ее поднял.
Лицо у парня искривилось, глаза наполнились слезами, он всхлипнул…
— Этот самострел изувечил себя, чтоб избежать смерти, — продолжал Лабутин. — Но разве вы все хотите ее? Нет! Каждому хочется жить, это так… Но лучше смерть в священном бою, чем то, что ожидает этого подонка… Собаке собачья смерть!
Последние слова Лабутин произнес с особой силой, срываясь на крик, и посмотрел на Белякова. Ему показалось, что старший товарищ насупился, и Лабутин решил перейти к деловой части процедуры. Он знал, что Беляков недолюбливал красноречия при свершении невеселых дел…
И Лабутин принялся читать приговор. Приговор был лаконичным: «На основании таких-то статей… приговорить к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Привести в исполнение на месте».
Требовался добровольный палач. Стоявший среди раненых Степан Чекин, попавший в медсанбат после довольно меткого выстрела немецкой кукушки, обводил глазами товарищей по несчастью, но видел, что «желающих привести» нет, они лишь хмуро смотрели на обреченного. «И Степан вдруг вспомнил, как на Невской Дубровке им давали пайку хлеба, похожего на мыло. Ее делили на части, чтоб растянуть на весь день, и хлебный запас никто не прятал, он лежал у каждого в блиндаже на полочке при нарах. Но вот хлеб стал вдруг пропадать. Обнаружить вора делом оказалось несложным, поймали с поличным. И все разрешилось само собой. Никаких тебе допросов у следователя, ни прокурора с трибуналом. Вытащили вора из блиндажа в траншею, там его и кончили по молчаливому приговору, списав все на немецкого снайпера. Такое время — голодное и жестокое.
Правда, сам Чекин в того подонка не стрелял, по молодости его освободили. Но солдатскую казнь одобрил, хотя, признаться, и жутковато было…»
Поняв, что исполнителя не найдется, «Лабутин зашел приговоренному за спину, а тот вдруг пал на колени, протянул руку к стоявшим в молчании людям и зашептал, с трудом разлепляя спекшиеся губы:
— Товарищи, помилуйте… Помилуйте! Товарищи, помилуйте…
А Лабутин медленно поднял наган и направил ствол в затылок парня… Приговоренный обхватил голову, заросшую волосами, будто пытаясь уберечь ее. И тогда Лабутин выстрелил. Потом для верности еще два раза…»
Едва не попал под трибунал старший лейтенант орденоносец Олег Кружилин. Он находился под следствием как командир Красной Армии, обвиненный в преднамеренном членовредительстве. После двух бессонных ночей старлей прикорнул в дзоте поблизости от горевшей железной печки и даже не почувствовал, как она «выстрелила» в него угольком. «Что и говорить, в дурацкое положение попал старший лейтенант Кружилин: прогорели его ватные брюки и он получил серьезный ожог, из-за которого в лежачем состоянии предстояло провести две-три недели. Когда Олег рассказывал военврачу третьего ранга на полковом медпункте о своей злополучной оплошности, поднялся сидевший в углу офицер и заявил военному медику, что отвезет незадачливого командира в… Особый отдел. «Кружилина выручил Фрол Игнатьевич Беляков. Он поверил Олегу и, рискуя навлечь на себя нерасположение прямого начальства, обратился через его голову к приехавшему в дивизию начальнику Особого отдела армии Шашкову.
Положение Олега было незавидным. Лабутин быстро закончил дело и готовился передать его в военный трибунал…»
Шашков не только «развалил» сомнительное дело на кавалера боевого ордена, но и назначил его командиром роты особого назначения, объяснив, что воевать придется в тылу врага, поэтому отбирать нужно только крепких и отчаянных сержантов или красноармейцев. Среди других в роту спецназначения были зачислены и старший сержант Фролов, Степан Чекин, его друг Авдей, связной Вася Веселов и солдат из бывших штрафников Георгий Клыков из Армавира. Последний когда-то носил кличку «Банщик» и был известен в уголовном мире как «вор в законе». Эта «особая пятерка» в полном составе отправилась в поиск за «языком». Перед последним броском к своим группа Фролова с пленным немцем была обнаружена противником в лесу. Командир пятерки решил, что Чекин будет добираться с добытыми трофейными документами в одиночку, а остальные отвлекут внимание немцев на себя. Неподалеку на поляне находилась деревянная часовня, в которой разведчики решили держать оборону до последнего, пробравшись туда вместе с пленным фрицем. Завязался бой с превосходящими силами противника. Вражеская пуля, ударившая в прикрепленный к стене чугунный светильник, на излете угодила Авдею в висок. Подожженная из огнемета деревянная «крепость» не сдавалась. Фролов, прикончив «языка» ножом, шагнул к пулемету и в этот момент сам получил смертельное ранение в грудь. Клыков, которому упавшее горящее бревно искалечило ступни, собрал последние силы и с зажатым в руке ножом стал продвигаться на коленях к выходу из пылающей часовни.
