Оноре Бальзак - История и физиология парижских бульваров

У каждого столичного города есть своя поэма, которая выражает его, передает его сущность и своеобразие. Бульвары теперь играют ту же роль в Париже, что когда-то играл Канале-Гранде в Венеции, что теперь играют Корсиадей-Серви — в Милане, Корсо — в Риме, Невский проспект — в Петербурге (подражание нашим бульварам), Унтер-ден-Линден — в Берлине, Гаагская роща — в Голландии, Реджент-стрит — в Лондоне, Грабен — в Мадриде, но ни одно из этих мест и сравнить нельзя с парижскими бульварами. Самый короткий из наших бульваров, пожалуй, длиннее Грабена, похожего на разодетую по-праздничному мещанку. Улица Унтер-ден-Линден уныла, как бульвар Понт-о-Шу, от нее попахивает провинциальным гуляньем, а начинается она особняками, которые похожи на тюрьмы. Невский проспект не больше похож на наши бульвары, чем страз на брильянт; там не хватает солнца, оживляющего душу, свободы... смеяться над всем, отличающей гуляющих парижан. Местные порядки препятствуют там собраться, хотя бы втроем, побеседовать у крохотного камина, который к тому же вечно дымит. Словом, вечер, такой прекрасный, такой пленительный в Париже, терпит неудачу на Невском проспекте; но здания на нем необычайны, и если бы искусству не приходилось считаться со строительными материалами, то беспристрастный писатель признал бы, что архитектурное убранство Невского местами может оспаривать пальму первенства у наших бульваров.

На Невском только и видишь мундиры, петушиные перья да шинели! Нигде кучка людей не соберется позлословить! Не встречаешь ничего неожиданного, нет жриц веселья, да нет и самого веселья! Отрепья простонародья однообразны. Шагает себе простолюдин в неизменном своем овчинном тулупе. На Реджент-стрит также встречаешь все того же англичанина, тот же фрак или тот же макинтош! В Петербурге улыбка замирает на губах, а в Лондоне скука растягивает их беспрестанно и без малейшего удовольствия. Всякий предпочтет настоящие льды оледенелым лицам Лондона и Петербурга. На Невском проспекте только один царь, а в Лондоне что ни лорд, то царь, — многовато! Канале-Гранде стал уже трупом. Гаагская роща не что иное, как огромная харчевня для богачей. Корсиа-дей-Серви — не в обиду Австрии будь сказано — слишком переполнена шпионами, а посему не может оставаться самою собой, а в Париже... О! В Париже свобода ума, в Париже — жизнь. Жизнь необычайная, плодотворная, заражающая бодростью, жизнь горячая, солнечная, жизнь ящерицы, жизнь артистическая, занимательная, полная контрастов.

Бульвар никогда не остается одним и тем же, все содрогания Парижа передаются ему: у него есть часы меланхолии и часы веселья, часы затишья и часы бешеного движения, часы целомудренные и часы бесстыдные. В семь утра ничьи шаги не оглашают плит тротуара, ни один экипаж не оживляет мостовой. Самое раннее в восемь часов бульвар пробуждают тяжелые шаги носильщика с ношей на плечах, стук первых кабриолетов, крики рабочих в блузах, спешащих на стройку. Еще нигде не подняты жалюзи, лавки закрыты, как устричные раковины. Зрелище, незнакомое многим парижанам, которые считают, будто бульвар всегда наряден; но они считают также вместе со своим любимым критиком, что раки так и появляются на свет красными. В девять часов бульвар по всей линии занят мытьем ног, магазины открывают глаза, показывая, какой ужасный у них беспорядок внутри. Через несколько минут бульвар уже суетится, как гризетка, там и тут появляются на тротуарах пронырливые пальто. Часов в одиннадцать кабриолеты мчатся на судебные процессы, к очередным платежам, к присяжным стряпчим, к нотариусам; они везут уже готовые распуститься банкротства, везут задатки биржевым маклерам, мировые сделки, интриги, на лицах которых задумчивость, везут блаженство, на лице которого дремота и сюртук которого застегнут на все пуговицы, везут портных, везут белошвеек — словом, весь деловой и утренний парижский люд. К полудню бульвар уже голоден, на бульварах завтракают, проезжают биржевики. Наконец, между двумя и пятью часами жизнь бульваров достигает своего апогея, они бесплатно дают пышный спектакль. Три тысячи магазинов сверкают, и поэзия витрин поет свои красочные строфы от церкви Мадлен до ворот Сен-Дени. Прохожие, превратившись в актеров, сами того не зная, играют для вас роль хора из античной трагедии; они смеются, любят, плачут, улыбаются, предаются пустым мечтаниям. Они движутся, словно тени, словно блуждающие огоньки!.. И двух бульваров не пройдешь, как уже встретишь друга или врага, какого-нибудь оригинала, вызывающего смех или повергающего в глубокомысленные размышления, бедняка, который молит о милостыне, или водевилиста, который молит о сюжете, — они оба неимущие, и все же первый богаче второго. Здесь можно наблюдать комедию костюма. Сколько людей, столько разных костюмов, и сколько костюмов, столько же характеров! В погожие дни появляются здесь дамы, но не разряженные. Нынче туалеты вы увидите на Елисейских полях или в Булонском лесу. Прогуливающиеся по бульварам светские дамы только следуют прихоти и покупают кое-что ради забавы; они быстро проходят мимо и ни с кем не здороваются.

Около 1500 года жизнь Парижа и все самое характерное в ней сосредоточивалось на улице Сент-Антуан; около 1600 года — на Королевской площади; около 1700 года — возле Нового моста; около 1800 года — в Пале-Руаяль. Все указанные места в свое время были бульварами... Земля там горела, как теперь она горит под ногами биржевиков на террасе кафе Тортони. Словом, у бульвара своя собственная судьба. Нельзя было и предполагать, чем он станет к 1800 году. Из района, находящегося между предместьем Тампль и улицей Шарло, где кишел весь Париж, жизнь ушла в 1815 году на бульвар Панорамы. В 1820 году она сосредоточилась на Гентском бульваре, а теперь поднимается выше, к церкви Мадлен. В 1860 году сердцем Парижа станет район между улицей Мира и площадью Согласия. Легко объяснить эти перемещения парижской жизни. В 1500 году королевский двор помещался в замке Турнель, под защитой Бастилии. В 1600 году аристократия жила вокруг знаменитой Королевской площади, которую воспел Корнель, как со временем будут воспеваться бульвары.

Тогда двор переезжал то в Сен-Жермен, то в Фонтенебло, то в Блуа; Лувр не являлся постоянным местопребыванием королей. Когда Людовик XIV остановил свой выбор на Версале, Новый мост стал главной артерией, по которой весь город переправлялся с одного берега на другой. В 1800 году не стало уже никакого центра, искали развлечений всюду, где только можно было; парижские театры тогда помещались на бульваре Тампль, он стал средоточием города. Дезожье прославил его своей знаменитой песнью. Бульвары тогда служили первоклассной столбовой дорогой, ведущей к наслаждению, ведь известно, чем тогда был теперешний ресторан «Голубой циферблат»!.. В 1815 году, когда Бурбоны сосредоточили всю деятельность Франции в палате, бульвары превратились в проезжую дорогу для всей столицы. Однако блеск бульваров достигает своего апогея только после 1830 года. Странное дело! Тогда вошла в моду северная сторона бульваров, парижане упорно ходили только по ней. По южной стороне никто не ходил, другими словами, она не имела никакой цены, ее магазины не привлекали ни арендаторов, ни покупателей, в них торговали без блеска, без чувства собственного достоинства. Эта странность имела свою причину: все парижане жили тогда между северной стороной бульваров и набережными. За пятнадцать лет построился новый Париж, между южной стороной и холмами Монмартра. С тех пор обе стороны соперничают друг с другом в элегантности и отбивают одна у другой прохожих.

История бульваров, так же как история империй, начинается жалким образом. Кто из парижан, достигших сорокалетнего возраста, не помнит варварства муниципалитета, очень долгое время сохранявшего у входа на любой бульвар высокие тумбы, на которые наталкивались беременные женщины, рассеянные молодые люди, взгляды которых были отвлечены иными предметами и которые не замечали столба, прежде чем не натыкались на него животом? Не менее тысячи несчастных случаев происходило каждый год, и над ними только смеялись!.. Целых тридцать лет сохранялись эти столбы, варварская бессмысленная косность, бросающая свет на характер французской администрации и больше всего парижской муниципальной, самой неумелой, самой расточительной и самой неизобретательной. В дождливую погоду на бульварах воцарялась непролазная грязь. Наконец, овернец Шаброль додумался вымостить бульвары вольвикской лавой. Как это характерно для парижского муниципалитета! Из овернской глуши привозят плиты вулканического происхождения, пористые, недолговечные, тогда как по Сене могли доставить на баржах гранит с берегов океана. Однако и то был шаг вперед, парижане приветствовали его, как благодеяние, хотя дорожки были так узки, что трем прохожим не позволяли сойтись вместе.