Статья 1844 г., таким образом, явилась выполнением раннего обещания дать общую, целостную характеристику писателя. Однако не трудно заметить, что отношение Белинского к творчеству и излюбленным идеям Одоевского теперь значительно изменилось, оценки отдельных его произведений во многом сдвинулись. Очень симптоматична, например, оценка Белинским рассказа «Город без имени», этой социальной фантазии, содержавшей критику буржуазного утилитаризма И. Бентама и его практических применений. В 1839 г. первую публикацию этого рассказа в «Современнике» Белинский оценил как «прекрасную, полную мысли и жизни фантазию», где «с силою и энергиею показана вся пошлость и безнравственность одностороннего взгляда на развитие народов и государств, вследствие которого основою, двигателем и целью их жизни и стремления должна быть только польза» (наст. изд., т. 2, с. 408). В статье 1844 г. (см.: наст. т., с. 115) критик уже отмечает, что «основная мысль» рассказа «несколько одностороння». Таковыми представляются ему и нападки автора «на исключительно индюстриальное и утилитарное направление обществ» и пугающая Одоевского фантастическая перспектива «возможности смерти для обществ». В картинах, нарисованных здесь Одоевским, Белинского отталкивает не критика буржуазного утилитаризма, а скепсис писателя в отношении промышленного развития, в отношении будущего человеческих обществ, вступивших на этот путь. То, что Одоевский рассматривает как возможную смерть человечества, Белинский толкует как признак неполного развития общества, того, что оно еще не доросло до эпохи уравновешивания своих сил и полной общественной организации». Идеал для Одоевского – позади, в остановке развития ужасающего его индустриализма, идеал Белинского – в переходе к социалистическим принципам общественного устройства[4]. При сохранившемся высоком уважении к Одоевскому-художнику, при высокой оценке его прозы в исторической перспективе, в этой статье отчетливо звучат и критические ноты, проявляется сдержанность, если не холодность в отношении отдельных сторон личности и творчества писателя. И дело не только и не столько в «поправках» к прежним эстетическим оценкам. На недостаточную художественную завершенность отдельных произведений Одоевского Белинскому случалось указывать и ранее (ср. отзыв о повести «Княжна Зизи», 1839 г. – наст. изд., т. 2, с. 443). Теперь на первый план выдвигаются расхождения между писателем и критиком в плане концептуальном, идейном, в оценке изображаемых Одоевским социальных ситуаций, в ответах на наболевшие вопросы современности. Такой вывод подкрепляется и отдельными сохранившимися в письмах Белинского этого времени откровенными суждениями об Одоевском.
Белинского настораживают и склонность Одоевского к славянофильским оценкам будущего развития России, к «какому-то странному фантазму», проявления идеалистического, мистико-романтического истолкования художественного творчества. Выделяя и в этой статье повести Одоевского 1820–1830-х гг. реального направления, с социально-сатирическими тенденциями, критическими оценками «света» и буржуазной среды («Насмешка мертвеца», «Бал», «Бригадир» и т. п.), Белинский достаточно равнодушен, сдержанно критичен, а то и вполне отрицает концепции таких романтических произведений о художниках, как «Себастиан Бах», «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi». Показательно в общем отрицательное суждение Белинского об идеологической рамке основного художественно-философского произведения Одоевского «Русские ночи». Разбор эпилога «Русских ночей» не случайно занял центральное место в статье. Отдавая должное смелости и оригинальности социально-философских, научных и эстетических воззрений «русского Фауста», бескомпромиссной критике буржуазии и пауперизма, Белинский решительно отклоняет славянофильские утверждения о «гниении Запада» и романтические иллюзии относительно разрешения исторических вопросов «посредством поэтического магизма». Характерно, что в конце статьи, вспоминая о борьбе Одоевского в пушкинском «Современнике» с реакционной журналистикой, Белинский сожалеет, что писатель не обращает теперь своей критики на славянофильство. Резко обрушиваясь на «фантазмы» Одоевского, демократ Белинский заявляет: «Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства».
Статье о «Сочинениях В. Ф. Одоевского» предшествовала краткая рецензия на них («Отечественные записки», 1844, № 9; см.: Белинский, АН СССР, т. VIII, с. 294). В ней Белинский предупреждал: «Мы, отдавая полную справедливость уму и блестящему таланту автора, соглашаясь с ним во многих его мыслях, тем не менее совершенно расходимся с ним в некоторых из его убеждений».
Выражение на страницах «Отечественных записок» со всей определенностью неодобрения некоторым важным для Одоевского воззрениям, критическая оценка ряда его произведений представляли собою задачу достаточно деликатную. В. Ф. Одоевский был близок с Краевским, участвовал в журнале как автор, оказывал ему материальную поддержку и выступал иногда защитником журнала при цензурных трениях. Тем более важно подчеркнуть, что Белинский, вынужденный учитывать все это, тем не менее откровенно выразил свое отношение к разным сторонам творчества и мировоззрения писателя в соответствии с своими принципами. Статья – одно из ярких свидетельств того, как укрепились к этому времени основные демократические и материалистические убеждения критика.
Реакция писателя на статью о нем в «Отечественных записках» была болезненной и резкой. В сохранившемся большом письме В. Ф. Одоевского к А. А. Краевскому (ГПБ, ф. 391, № 588, л. 3–5)[5] особенно наглядно отражена глубина расхождений в общественной и философской позициях писателя и критика. Представляем здесь наиболее существенные выдержки из письма.
Писатель расценил статью Белинского как обвинение его в примирении с действительностью, с пошлостью жизни, в скептическом взгляде на прогресс. «Скажите, – пишет он, – кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! стало, любит не меня, а мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо с вышины падать больше. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял свежесть, – я бы, может быть, не согласился <…>, но мне бы не было так грустно; мне говорят: ты падаешь, потому что мало-помалу миришься с пошлостию жизни и оттого, что дал <в> себе место скептицизму; <…> сомневаешься, потому что не веришь в данное направление человеческого разума!» Одоевский бросает критику упрек в отвлеченном рационализме и субъективизме. «Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы находитесь под влиянием странного оптического обмана, – вам кажется, что вы требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на слово. Ваш criterium – разум всего человечества; но как постигли вы его направление? не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши слова: «верь разуму человечества!» значит: «верь моему разуму!» Одоевский отводит от себя обвинение в скептицизме; по его утверждению, «скептицизм есть полное бездействие, и его должно отличать от желания дойти до самого дна». Но он отказывается «принять за criterium» разум человеческий, во-первых, потому, что «он неуловим, – он агломерат, составленный из частных разумов, идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением идеализирующего, произведением индивидуальным, следственно, не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей». Во-вторых, Одоевский еще и потому не принимает человеческий разум за критерий, что он «еще не уничтожил страдания на земле». Третье возражение Одоевского состоит в том, что «разум человеческий, как продолжение природы, должен (по аналогии) так же быть несовершенным, как несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или уничтожении другого».
«Все это и многие другие наблюдения, – заключает Одоевский основную часть письма, – заставляют меня искать другого критериума». Одоевский подчеркивает, что в своем творчестве, в своих наблюдениях, в теории он стремится идти по новым путям. «Наблюдения над связью мысли и выражения, – замечает он, – принадлежат к области доныне еще никем не тронутой и в которой может быть разгадка всей жизни человека».
Одоевский далее касается и вопроса о форме своих произведений. «Форма, – пишет он, – дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим – вот и все; но заключать отсюда о примирении с пошлостию жизни – мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневною жизнию и быть, или по крайней мере стараться быть, вполне откровенным».
