Хотел бы молиться и Михаил Кузмин (сборник «Сети»),[128] но уже по-другому. Сборник его стихов — книга большой культурности, кажется, даже эрудиции, но и немалых странностей, вроде «дома с голубыми воротами», «шапки голландской с отворотами»[129] или таких стихов:
В Вашей (sic!) столовой с лестницей внутренней
Так сладко пить чай или кофей утренний.[130]
В лиризме М. Кузмина-изумительном по его музыкальной чуткости — есть временами что-то до жуткости интимное и нежное и тем более страшное, что ему невозможно не верить, когда он плачет.
Городская, отчасти каменная, музейная душа наша все изменила и многое исказила. Изменилась в ней и вера. Не та прощающая, самоотверженная, трагическая, умильная вера, — а простая мужицкая, с ее поклонами, акафистами, вера-привычка, вера-церковь, где Власы[131] стоят бок о бок с людьми, способными со словами «господи, благослови!» ударить купчину топором по лбу.[132] Именно эта вера, загадочная, упорностихийная, мелькает иногда и в авторе «Сетей» и «Богородичных праздников».[133]
Голубая спальня, шабли во льду,[134] александрийские систры[135] и тирские красильщики, черная женщина, которая качает ребенка и поет:
…если б я был фараоном,
купил бы я себе две груши:
одну бы я дал своему другу,
другую бы я сам скушал.[136]
(«Сети», с. 797)
и вдруг тут же
Светлая горница — моя пещера.
Мысли-птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь всегдашняя моя вера.[137]
(ibid., с. 95)
или:
Я вспомню нежные песни
И запою,
Когда ты скажешь: «воскресни».
Я сброшу грешное бремя
И скорбь свою,
Когда ты скажешь: «вот время».
Я подвиг великой веры
Свершить готов,
Когда позовешь в пещеры;
Но рад я остаться в мире
Среди оков,
Чтоб крылья раскрылись шире.
Незримое видит око
Мою любовь
И страх от меня далеко.
Я верно хожу к вечерне
Опять и вновь,
Чтоб быть недоступней скверне.[138]
(ibid., с. 112 сл.)
Я знаю, что тут не без лукавства. Но для нас-то, когда мы осуждены вращаться среди столь разнообразных книжных, надуманных попыток вернуть веру или ее очистить, — разве не должна быть интересна и эта попытка опроститься в религиозном отношении, найти в себе свой затерянный, свой затертый, но многовековой инстинкт веры. Я расстаюсь с лиризмом Кузмина неохотно вовсе не потому, чтобы его стихи были так совершенны. Но в них есть местами подлинная загадочность. А что, кстати, Кузмин, как автор «Праздников Пресвятой Богородицы», читал ли он Шевченко, старого, донятого Орской и иными крепостями, — соловья, когда из полупомеркших глаз его вдруг полились такие безудержно нежные слезы-стихи о Пресвятой Деве?[139] Нет, не читал. Если бы он читал их, так, пожалуй бы, сжег свои «праздники»…
Но, во всяком случае, трудно ожидать, чтобы многие из «молодых» так гордо и резко, как Сергей Маковский,[140] разом оборвали со стихами, особенно в случае столь же заметного успеха своего первого сборника. Где разгадка? Может быть, разгадок даже две.
Вот первая:
В кругу друзей я не
боюсь беседы оживленной,
и гордо я не сторонюсь
толпы непосвященной.
Ведь нет на свете никого,
кто сердцем разгадает
безмолвье сердца моего.
Любовь пою я в тишине,
но в песнях нет любимой.
Любовь останется во мне
Мечтою нелюдимой.
Пусть этот мир, как рай земной,
к блаженству призывает.
Мой тихий рай всегда со мной,
(Собр. ст., с. 50)
Вы подумаете, пожалуй, бегло скользнув глазами по этой пьесе, что перед вами лишь одно из общих лирических мест.
Так люди, плохо знающие по-французски, никогда не оценят ни тонкой и мудрой работы, ни многовековой культурности верленовского романса.
В действительности, перед нами — более, чем тонкая работа пера, Я думаю, что этот иронический натуралист — кто бы это подумал про Маковского? — положил перо, признав себя не в силах примирить свой безмолвный рай с тем самым городом, в котором с такой радостью он купает свою жизнь и где глаз эстетика любит не только открывать старое, но угадывать и еще неоформившуюся новизну.
Вторая разгадка, пожалуй, — это стихотворение «Speculum Dianae».[141] И в самом деле — с какой стати тут ритмы и рифмы? И разве же они часто — не один балласт для жадной и гибкой мысли критика?
* * *
От замолчавшего поэта прямой переход к певцу неумолчному. Он не встретил еще и тридцатой весны, Андрей Белый (раскрытый самим автором псевдоним Б. Н. Бугаева),[142] а вышло уже три его сборника стихов, и два из них очень большие.[143]
Натура богато одаренная, Белый просто не знает, которой из своих муз ему лишний раз улыбнуться. Кант ревнует его к поэзии. Поэзия к музыке. Тряское шоссе к индийскому символу. Валерий Брюсов хочет поменяться с ним посохами,[144] и сама Зинаида Николаевна Гиппиус разрешила ему тему его четвертой симфонии.[145] Критика и теория творчества (статьи о символизме) идут так — между делом. И любуешься на эту юношески смелую постройку жизни. И страшно порою становится за Андрея Белого. Господи, когда же этот человек думает? и когда он успевает жечь и разбивать свои создания?
В мою задачу не входят симфонии и прочая проза Белого, но и в стихах я все еще как-то не разберусь, а изучал их, видит бог, прилежно. Многое нравится… но нельзя не видеть и какой-то растерянности поэта, а потом… этот несчастный телеграфист с женой, которая «болеет боком»…[146] Живое сердце, отзывчивое, горячее, так и рвется наружу, слезы кипят (прочитайте в «Пепле» «Из окна вагона», с. 21). Жалеешь человека, любишь человека, но за поэта порою становится обидно.
Безводны дали. Воздух пылен.
Но в звезд разметанный алмаз
С тобой вперил твой верный филин
Огонь жестоких, желтых глаз.[147]
(«Урна». 7909, с. 75)
Те же «жестокие, желтые очи» находим и у кабаков. («Отчаяние». «Пепел», с. 13)
А как вам покажутся такие стихи?
«Да, сударь мои: так дней недели семь
Я погружен в беззвездной ночи тень!
Вы правы: мне едва осьмнадцать лет
И, говорят, — я недурной поэт».[148]
(с. 77)
Это написано в 1908 г., и я выписываю стихи из лирической пьесы «Признание».
Но я люблю у Андрея Белого жанр. Здесь он — настоящий мастер. Вот пьеса «Мать». Тема старая, еще некрасовская:
«Прекрасной партией такой
Пренебрегать безумье»,
Сказала плачущая мать.
Дочь по головке гладя,
И не могла ей отказать
Растроганная Надя…[149]
Теперь посмотрите, что делает из этой темы поэт искусственной жизни:
Она и мать. Молчат — сидят
Среди алеющих азалий.
В небес темнеющих глядят
Мглу ниспадающей эмали.
«Ты милого, — склонив чепец
Прошамкала ей мать, — забудешь,
А этот будет, как отец:
Не с костылями век пробудешь».
Над ними мраморный амур.
У ног — ручной пуховый кролик.
Льет ярко-рдяный абажур
Свой ярко-рдяный свет на столик.
Пьет чай и разрезает торт,
Закутываясь в мех свой лисий;
Взор над верандою простерт
В зари порфировые выси.
Там тяжкий месяца коралл
Зловещий вечер к долам клонит,
Там в озеро литой металл
Темноты тусклые уронит…[150]
(«Пепел», с. 107)
Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В — этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так — по-своему — изящно символична.
