Я уже был аспирантом, когда заведующим кафедрой советской литературы в университете стал новоиспеченный доктор наук из Куйбышева Алексей Иванович Метченко. Эта новая идеологическая метла сразу же принялась за дело. Первой жертвой стала Лидия Моисеевна Поляк — талантливый литературовед, любимый студентами преподаватель, автор (вместе с Евгением Борисовичем Тагером) учебника по советской литературе, по которому до войны училось несколько поколений школьников. Она была еврейкой, и Метченко не сомневался, что его действия горячо одобрят власти.
Было запланировано заседание кафедры с погромным докладом Метченко, всячески обрабатывались те, кто мог его не поддержать, — кому-то он сулил пряник, кому-то грозил кнутом. Все это было так гнусно, так омерзительно, что Поляк слегла с сердечным приступом. На Метченко это, однако, не произвело никакого впечатления, он заявлял, что Поляк симулирует, требовал, чтобы она явилась на заседание или представила больничный лист, которым ей предписывался постельный режим.
Мы навестили хворавшую Лидию Моисеевну. Она сказала, что не пойдет на метченковский спектакль, это выше ее сил, а из университета просто уволится. В это время появился ее муж — известный лингвист, академик Рубен Иванович Аванесов. Он ездил в поликлинику. С радостным лицом он сказал: «Не волнуйся, Лидочка, все хорошо, у тебя плохая кардиограмма». И хотя все это было очень серьезно, мы покатились от хохота — первой расхохоталась сама Лидия Моисеевна.
И еще один эпизод тех лет. Сталинские работы о языкознании завершали дискуссию в «Правде». В дискуссии выступил со статьей и декан нашего факультета Николай Сергеевич Чемоданов. Он не был марристом, но в редакции «Правды», считавшей Марра самым крупным марксистом в языкознании, ему выкручивали руки, и Чемоданову пришлось кое-какие комплименты Марру вписать, — так, во всяком случае, потом рассказывали. Когда были опубликованы статьи Сталина, козлом отпущения сделали Чемоданова, он был снят с поста декана и объявлен одним из виновников, как выразился Сталин, «аракчеевского режима» в языкознании.
Чемоданов был человеком мягким, разного рода расправами на факультете занималось партбюро, которому он не мог противостоять. Его же прорабатывали на каждом собрании и заседании, требовали от него признания вины. Он каялся. К этому, ставшему ритуальным, действу все привыкли. Кажется, привык и он сам.
Прошло четыре года, уже не было в живых Сталина, но на последнем собрании, на котором мне довелось быть в университете, снова пришлось выступать Чемоданову. И этот не злой, не стремившийся властвовать и кого-то преследовать человек сказал фразу, которая только в первый момент показалась мне смешной, — по сути, она была ужасной.
Совершенно серьезно он сказал: «Если вы хотите посмотреть на олицетворение аракчеевского режима у нас на факультете, — это я».
Откуда их выкапывали
В университете мы должны были прослушать курс истории одной из братских литератур — украинской или белорусской. Украинскую я более или менее знал, нам хорошо преподавали ее в школе. Решил заняться белорусской. Этот курс, как было написано в расписании, читал доцент Василенок. Откуда он взялся, не знаю, потом проявил себя только, если деликатно сказать, как очень общественно активный деятель.
На первой лекции он заявил:
— Сейчас я вам расскажу автобиографию Якуба Колоса.
Решив, что он оговорился, кто-то его поправил:
— Биографию.
Он стоял на своем:
— Коротенько, автобиографию.
Больше на его лекции я не ходил.
Они объединены в отделы кадров
Назначен ученый совет филологического факультета Московского университета с приглашением преподавателей, аспирантов и студентов. В самой большой аудитории — Коммунистической. Это должен быть девятый вал кампании по борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Говорят, что после него будут свирепые оргмеры: называют преподавателей, которых уволят, — уже прошли заседания кафедр, на которых они были подвергнуты зубодробительной критике. Перед самым началом — уже битком набита Комаудитория — вдруг объявляют, что ученый совет переносится. Разносится слух, что это сделано по команде «сверху», там решили остановить далеко зашедшую «охоту на ведьм».
Расходясь, все обсуждают, так это или не так. Этим занимаемся и мы, несколько студентов и аспирантов, окружившие Леонида Ивановича Тимофеева — нашего профессора. Кто-то горячится: «Неужели только так можно остановить этот чудовищный бред?» — «Что поделаешь, — остужает его Леонид Иванович, — ведь они объединены в отделы кадров, а мы разве что в профсоюзы».
«По классу профкома»
На нашем первом послевоенном, сорок пятого года курсе собралась разная публика. И по возрасту — более взрослые, фронтовики, и девушки и юноши прямо со школьной скамьи. Но не только по возрасту. Одни, большая часть, учились — хуже, лучше, но учились. Но были и такие, которые как главным делом стали заниматься так называемой общественной работой, на этом поприще завоевывая себе место под солнцем. Об одном из этих активистов его отец, профессор консерватории, как-то сказал в шутку: «Мой сын кончает университет по классу профкома».
Советский цирк
Москва была обклеена плакатами: «50 лет советского цирка». Воспринималось, однако, это уже не однозначно, многими с усмешкой.
Вообще безудержное пропагандистское рвение всегда чревато последствиями, противоположными запланированной пропагандистами цели. Искусственное, силовое возвеличивание порождает ничем не остановимое (даже лагерными сроками за анекдот) стремление к пародийному снижению, осмеянию. Столетие со дня рождения Ленина праздновалось с таким казенным разгулом, что должно было вызвать — это было ясно — волну анекдотов. И вызвало, не могло не вызвать. Ореол почтения, которое все еще было не только официальным, рассеялся…
Вспомнил же я о плакате «50 лет советского цирка», прочитав в недавно вышедшем сборнике стенограмму собрания коммунистов Главного управления цирков, проводившегося в 1949 году в рамках развернувшейся по всей стране кампании борьбы с низкопоклонством перед буржуазным Западом и космополитизмом. Как было сказано на собрании, «вопрос, который подняли наши партийные органы, бьет не в бровь, а в глаз наше цирковое искусство».
И чем серьезнее говорили выступавшие на этом собрании (а им явно было не до шуток, для некоторых дело пахло партийными взысканиями, увольнением с работы), тем пародийней все это звучит сегодня.
Подумать только, как далеко зашло низкопоклонство в цирке: актриса появляется на арене в страусовых перьях, а актер — в цилиндре и перчатках. Или того хуже: выступают два акробата — один, белый, во фраке, второй загримирован негром, однако при этом расистская политика в Америке не разоблачается.
Виновным полагалось признавать ошибки и каяться. Признавали, каялись. «Товарищи, я недавно работаю как режиссер, и у меня уже есть ошибки…» — бичевал себя один из выступавших. Отмечались, впрочем, и наметившиеся благодаря своевременным указаниям партии некоторые положительные сдвиги: раньше в номере «Качающаяся пальма» акробат выступал в костюме индейца, теперь он перековался и выступает в костюме советского моряка. Поддержана «хорошая инициатива по созданию комсомольского циркового номера».
Что говорить, и в цирке был тот «советский цирк», который пронизал всю нашу жизнь. Прошу прощения за близко лежащий каламбур…
Опасные опечатки
После войны, когда я учился на филологическом факультете Московского университета, с учебниками дело было плохо. Новые еще не были написаны, а довоенных почти не осталось, они не переиздавались, так как не соответствовали новым идеологическим требованиям. (Борис Васильевич Михайловский первую прочитанную нам лекцию целиком посвятил вынужденной критике с точки зрения постановления ЦК 1946 года своего учебника «Русская литература XX века. С девяностых годов XIX века до 1917 г.» — первого и тогда единственного систематического курса истории литературы этого периода.)
И решили выпустить нечто вроде тематических сборников статей факультетских преподавателей, посвященных советской и русской классической литературе.
С одним из этих сборников произошел скандал. В статье Е. Ухалова цитировались знаменитые строки из десятой главы «Евгения Онегина», посвященные Лунину. Выглядело это в статье так: «Друг Маркса, Вакха и Венеры…» Веселья вокруг этого было много, шутили, что сам основоположник марксизма-ленинизма ничего бы не имел против такой компании. Но начальство не было настроено игриво, книгу через несколько дней изъяли из продажи (у меня сохранился сразу купленный в университетском книжном киоске экземпляр), сделали выдирку, вклеили новую страницу с исправленной цитатой.
