Работайте хорошенько и думайте о театре там, в Вашем уединении. Нам было бы очень важно завоевать подмостки. По-моему, нужно быть практичными, но новых своих позиций не сдавать.
Моей жене гораздо лучше, особенно в последние дни. Ей очень приятно Ваше дружеское отношение, она шлет Вам низкий поклон. Крепко жму руку. Сердечно Ваш.
Напишите мне, отвечу незамедлительно.
Эстак, 23 июля 1877 г.
Дорогой друг!
Уже давно собираюсь Вам написать. Но я имел глупость заболеть, у меня была сильнейшая мигрень и спазмы желудка, продержавшие меня целую неделю в постели, после чего я встал с мозгами набекрень. Но в общем мне лучше, я снова взялся за работу.
Получили ли Вы из Марселя сведения о Вашей актрисе?[107] Я поручил Анри Синьоре, молодому, очень толковому человеку, заняться розысками, о которых Вы меня просили. Я знаю, что он рылся в библиотеках, у букинистов и снесся с одним марсельцем, который неоднократно имел дела с упомянутой певицей. Но я его больше не видел и не знаю, написал ли он Вам.
Итак, я много работаю в полнейшем уединении. Помимо заказанных работ, я занят романом, который хочу продвинуть как можно дальше, так как с 15 ноября его начнут печатать в «Бьен пюблик». Закончены четыре главы книги, я ими очень доволен. Это весьма приятная, трогательная и простая повесть, совсем в другом роде, чем «Западня». Она будет противоположностью «Западни», и меня зачислят в категорию благонамеренных писателей. Я решил писать для пансионерок и стараюсь быть плоским и бесцветным. Ну а потом в «Нана» я опять стану беспощаден.
А что пишете сейчас Вы? Ведь Вы, кажется, говорили мне, что снова возьметесь за роман только зимой? Отступать нельзя. Нам надо завершить победу. Ничего! Этой зимой мы все-таки нанесли мощный удар. Я могу лучше судить об этом с тех пор, как голова моя свободна от забот. Через несколько лет Вы увидите последствия нашей атаки.
Места здесь чудесные, правда, я здесь вырос и люблю их. Но меня погубят буйабесы, перченые блюда, мидии и прочая упоительнейшая пакость, которую я ем безо всякой меры. Уверен, что эта-то вкуснота и свалила меня с ног. Вот почему я ее теперь остерегаюсь.
Никаких новостей ниоткуда, передо мною море, вдали огни Марселя, который по ночам весь в зареве, как от пожара. Уже шесть недель на небе не видно ни облачка, вот и все. Получил письмо от Тургенева: он вернулся из России, где у него был жесточайший приступ подагры. От Флобера и Доде — никаких вестей.
Если Вы знаете что-нибудь, напишите. Это развлечет меня в моей пустыне. Жена тоже была очень больна. Она шлет Вам привет.
Крепко жму руку, сердечно Ваш.
Эстак, 3 августа 1877 г.
Дорогой друг!
Вы работаете, вот это хорошо! Напрасно Вы беспокоитесь заранее! Двигайте смело Вашу книгу вперед, не задумываясь, есть ли в ней действие, понравится ли она, не доведет ли она Вас до Сент-Пелажи! [108]Я заметил такую вещь: больше всего волнений стоили мне те мои романы, которые разошлись лучше других. Думаю, что мы должны полагаться каждый на свой талант и шагать вперед напрямик. Теперь совершенно ясно, что, если ты не умеешь дрожать от страха, художник из тебя не получится. Все это я пишу для того, чтобы сказать Вам, что мы рассчитываем на Вас и что Вы дадите нам боевую книгу.
Слава богу, мы с женой уже встали с постели и даже держимся довольно крепко на ногах. Вы и представить себе не можете, в каком я уединении, — просто замуровал себя. Порою я по три дня не выхожу из комнаты, — это очень узкая комната, где я работаю за детским столиком. Правда, в моем кабинете есть балкон, выходящий на море, оттуда чудесный вид, в глубине Марсель, а напротив, в заливе, — острова. Пока аппетит у меня отменный, и это мой большой недостаток. Здесь есть изумительные вещи, в Париже неизвестные, я не пробовал их уже много лет: фрукты и блюда с особой приправой, и прежде всего мидии, которые я просто пожираю, млея от наслаждения. Добавьте к этому, что пейзаж полон для меня воспоминаний, что солнце и небо — мои старые друзья, что некоторые запахи трав напоминают мне былые радости, и Вы поймете, что мое плотское «я» необыкновенно счастливо.
Романист во мне сейчас счастлив не меньше: я говорю «сейчас», потому что, как и у Вас, у меня тоже бывают дни ужасных сомнений. Я только что окончил первую часть моего романа, в котором будет пять частей. Это чуть-чуть глуповато, чуть-чуть простовато, но я думаю, что проглотят это не без приятности. Мне хочется удивить читателей «Западни» благодушной книгой. Я в восторге, что написал миленькую, бесхитростную страничку, которой на вид лет шестнадцать. Тем не менее я не могу поручиться, что меня вдруг не занесет на вещи не слишком пристойные. Но это лишь в виде исключения. Я приглашаю читателей на семейный праздник, где они встретят людей с добрыми сердцами. Наконец, первая часть завершится видом Парижа с птичьего полета, сначала утопающего в тумане, потом мало-помалу возникающего из дымки под лучами бледного весеннего солнца; и, по-моему, это пока одна из лучших, написанных мною страниц. Вот почему я доволен, и, как видите, изъясняюсь в лирическом тоне.
Вы толкуете мне о театре. Бог ты мой! Это было бы весьма приятно и даже весьма полезно. Но у меня на это здесь совсем нет времени. Я займусь им зимой, если быстро закончу свой роман. Кроме того, театр по-прежнему нагоняет на меня страх. Я понимаю, как необходимо мне зацепиться за театр, притулиться к нему, но я, право, не знаю, как и откуда его штурмовать. Дальше видно будет.
И не надейтесь, что получите от меня, из моего логова, какие-нибудь новости. Я никак не могу избавиться от монолога. Никого не вижу. Алексис еще здесь не показывался. Кругом только ужасные местные жители; правда, я, к своему несчастью, понимаю их тарабарщину, но тщательно избегаю всякого общения с ними. И мне приходится с волнением ждать парижских газет, а потом каждый день не без досады убеждаться, что читать в них совершенно нечего.
Я хотел бы вернуться в Париж, по крайней мере, с тремя готовыми частями моего романа, а так как я занят и другими очень тяжкими заботами, то, вероятно, задержусь здесь до конца октября. К счастью, я отделался от «Бьен пюблик», опубликовав отрывки своих статей, предназначенных для России.
Вот и все, дорогой друг. Главное, я хотел сказать Вам, что мы чувствуем себя хорошо, что я работаю и что Вы святой человек, если тоже трудитесь. Подгоните Сеара, пусть как следует возьмется за дело. Если увидите Мопассана, пожмите ему руку и передайте, что я ничего не получаю от Флобера и тем не менее собираюсь ему написать.
Жму руки всем, всем.
Моя жена рада, что Вы поминаете ее добром, и шлет Вам сердечный привет.
Искренне Ваш.
Дурацкое место для моей безделки. Нужно было уехать в глубь страны.
Эстак, 2 сентября 1877 г.
Любезный друг!
Не надо очень сердиться на меня за то, что я не сдержал своего обещания и не сразу Вам ответил. Я был полон добрых намерений, но стояла такая жара, что это, право же, смягчающее мою вину обстоятельство. Представьте себе, июнь и июль прошли как нельзя лучше. Все было упоительно, и воздух и свежесть. Я уже считал себя в безопасности от гнева небес, которым мне грозили. И вот как раз после 15 августа начались такие знойные дни, что я просто чудом не растаял. Никогда в жизни я не попадал в этакое пекло. У нас было 40°. К счастью, нам обещают дождь, но пока — ничего похожего.
Мой роман в последние две недели, разумеется, немного пострадал. Я намерен был вернуться в Париж, закончив четыре пятых книги, а привезу самое большее только половину. Я, как и Вы, мучительно сомневаюсь в объективном достоинстве того, что я пишу. Боюсь, что дал маху, взяв слишком нежную ноту, и что это не произведет никакого впечатления. Во всяком случае, это для меня нечто совсем новое. Успех наверняка будет средний. Но я утешаюсь тем, что уже начинаю думать о своей «Нана». Хочу, чтобы в моей серии звучали все ноты; вот почему я никогда не пожалею, что написал «Страницу любви», если даже и не буду ею доволен. Забыл Вам сказать: я окончательно остановился на этом названии. Взглянешь — и словно стакан сиропа выпил; это-то и повлияло на мое решение.
А новостей у меня маловато. На днях видел Алексиса; театр Жимназ наконец получил от него одноактную пьесу. Сеар и Гюисманс мне написали; они оба как будто работают. И ничего больше. Мы здесь купаемся, едим превосходные фрукты и ждем, чтобы спала жара и можно было погулять в поле. Места поистине чудесные; если бы чаще шел дождь, здесь был бы рай.
Вам известно, что из «Западни» делают драму в пяти актах и двенадцати картинах. Я усердно работал над ее планом; но никому не говорите, я не хочу, чтобы об этом знали. Подробно расскажу Вам об этом в Париже. Думаю, что пьеса пойдет и наделает шуму. Мы включили туда все самые рискованные сцены романа. Переделка «Западни» внушила мне страсть к театру, которую я — увы! — не могу удовлетворить, ибо поневоле погряз в своем романе по горло. И все-таки нужно будет заняться театром; когда-нибудь именно там мы нанесем решительный удар.
