Иверской часовни, похожая на шарж высокомерного европейского насмешника, — случайности, насквозь символичные. Нельзя, детски попирая Божью волю, возводить заново то, что разрушилось навсегда: есть понятие необратимости.
Оно, помимо прочего, создает множество чисто технических проблем: никакая память, не говоря уж о чертежах, не удерживает нюансов, а только из них складывается целое. Играя в башенки — мансарды и создавая ложное прошлое, которого отродясь не существовало, лужковские умельцы грешат не только против истории, но и против метафизики — период спада может затянуться неоправданно долго. По чистому невежеству оказавшись в роли римского язычника Юлиана, назло новому Богу строившему уничтоженный Иерусалимский храм, нынешние московские неофиты от одного простодушия нагадят христианству куда успешнее и, главное, необратимее, чем это сделал изощренный и злоумышленный древний Апостат.
27 июня 1998
Московские красоты начали постепенно прививаться в Петербурге — улица Софьи Перовской, став опять Малой Конюшенной, тут же на арбатский манер издохла: старые деревья выкорчевали, наставили фонарей да памятников; один дядька притворяется Гоголем, другой — Городовым. Монумент городовому, умилительный, можете не сомневаться (и в самом деле, что может быть умилительнее городового?), — последняя петербургская новинка. Она слизана современными умельцами с несохранившегося памятника Николаю Первому, модель которого находится в Петропавловской крепости.
Злого умысла здесь нет, один бессильный ностальгический плагиат, но получилось в традициях отечественной мысли «гнева и печали», уподоблявшей Николая Палкина именно и буквально городовому. Без всякого, впрочем, умиления. Из лучших простодушнейших чувств и не держа в кармане ни одной фиги, искрометные любители старины сделали свое черное либеральное дело. Это только начало славного пути, вслед за Городовым должны появиться другие петербургские «типы», каменные, разумеется. Человеческие — исчезли. Все чисто, лысо и пока безлюдно: одинокие торговцы скучают над разложенными матрешками. Это временная передышка, пауза перед кипением, скоро все забурлит, как на Арбате: Малую Конюшенную тоже объявили пешеходной зоной, чтобы сподручнее было «скорой помощи» — в конце улицы по — прежнему стоит больница.
На углу Невского и Владимирского, над магазином, торгующим аудиокассетами и техникой, наконец возникла надпись «Сайгон» — глубоко бессмысленная для тех, кто не знает, что еще лет десять назад тут располагался одноименный кафетерий, никогда, впрочем, так не называвшийся. Это было прозвище, тайное и любовное, промеж своих, которые годами, десятилетиями ходили сюда пить кофе. Очень удобное место в самом центре города водоворотом затягивало в себя всех, кому в глухие годы нечем было заняться — праздных поневоле. Перестройка как — то незаметно, само собой, покончила с «Сайгоном» — просто потому, что образовалась жизнь за его пределами. А когда — то здесь стояли в очереди, томительной, ритуальной, брали свой маленький тройной кофе, долго, нестерпимо долго, как дорогой коньяк, его тянули, потом выходили продышаться, протоптаться и снова вставали в очередь, и важно перебрасывались пустыми, очень тонко интонированными словами, и снова пили кофе, и исчезали в небытие. Среди ходивших и исчезнувших было больше всего «людей воздуха», о которых сейчас никто не помнит, да и вспомнить нечего, но были, наверное, и поэты, и художники, и музыканты, ничтожные и не очень, безвестные и знаменитые, впрочем, совсем не тем, что ходили в «Сайгон». Но со временем вся петербургская мифология оказалась к нему привязанной. Она влипла в этот угол Невского и Владимир — ского: «Сайгон» превратился в «Бродячую собаку» и «Привал комедиантов» брежневского времени и даже более того — в какую — то Волшебную гору социализма, в историко — культурный миракль, растянувшийся на три десятилетия, и сейчас витрины музыкального магазина украшают картины «митьков», живописующие «Сайгон» былых времен: великие поэты пишут великие поэмы, иногда витийствуя и золотом каждой прохожей косы пленяясь со знанием дела. «Люди воздуха» и впрямь исчезли навсегда.
11 июля 1998
Московские выставки, даже многомесячные, как мотыльки — бабочки, живут один волнующий день: вернисажная публика, дыша духами и перегаром, приходит посмотреть друг на друга и, на халяву забрав каталог, который никогда не будет раскрыт, разбежаться. Уже назавтра в залах царят обычные пустота и скука. Редкое исключение составляют гастролеры, коих с каждым годом становится все меньше, масштабные экспозиции кичменов Глазунова, Шилова, Андрияки и т. п. да фотобиеннале Ольги Свибловой. Выставка «Николай II. Семейный альбом», третий день открытая в Манеже, словно продолжает месячник фотографии, и на ней не протолкаться. Подлинники вообще не доступны для обозрения, крошечные любительские снимки, разложенные в витринах, с годами поблекли и выцвели до полной нечитаемости, к тому же они прочно закрыты склоненными зрительскими спинами, но, славу богу, на стенах висят увеличенные дубликаты — первый раз в жизни испытываешь живую благодарность к новоделу. Фотография, сейчас ставшая проклятием для царствующих домов, в начале века, похоже, была их прибежищем, едва ли не единственным. Личная жизнь существовала в границах семейного альбома, скрытого от посторонних, как нижнее белье под верхним: кто посмеет приподнять платье? Большинство снимков, сейчас представленных в Манеже, никто, кроме родственников, не видел, и не подразумевалось, что увидит. Даже спустя девяносто лет их неловко рассматривать: будто входишь в чужую комнату без стука. Жизнь застигнута врасплох — в неловких позах и случайных гримасах: видно, что и сам император, и жена, и дети безраздельно доверяли фотографии, этому великому достижению цивилизации. Между ними и камерой нет вообще никакой преграды, цивилизация не обманывает — так тогда обожали аэропланы, рвущихся в небо всеобщих любимцев. В 1914 году с них полетели бомбы. Фотография предавала медленнее, папарацци загнали принцессу Диану лишь на исходе столетия. В природе оказалось много разных чудес.
Последний Романов голышом плещется в заливе, обнаженный вовсе не парадно, а как на медкомиссии в военкомате, — беззащитность перед судьбой подтверждается беззащитностью перед фотоаппаратом. Это единство, достигнутое осмысленно или невзначай, — самое замечательное, что есть на выставке. Николай II за последние годы проделал изрядную эволюцию в народном сознании от царя — изверга и кровососа до святого великомученика. В одном варианте существовали только Девятое января и Распутин, в другом — ни Девятого января, ни Распутина не существовало вовсе. Выставка в Манеже, не претендуя ни на какую историческую полноту, ни на какую концепцию, представляет не царя, а семьянина, каковым Николай II — кровосос или святой — в любом случае был. Обыденный человек, взывающий к состраданию, в котором ему отказали перед смертью, и — что самое удивительное — много после нее. Статус великомученика оказался столь же тяжким, что и изверга. Екатеринбургские кости почти наверняка царские, 99,9 % вероятности, но на большую точность наука неспособна. Патриарх хочет стопроцентного обоснования благодати, а вслед за ним и мэр Лужков,
