Вот и все, любезный собрат. Пожелайте мне мужества и здоровья.
Париж, 5 марта 1892 г.
Дорогой Доде, я надеялся высказать свое мнение о Вашей книге[144] при личной встрече. Но боюсь, что мое посещение задержится, и потому решил написать Вам, с какой радостью, с каким волнением я только что прочел эту историю, такую изящную и трогательную.
Ведь я уже говорил Вам, что меня больше всего восхищают Ваши «ракурсы» — уж в моем-то сундуке они не водятся. Вы уместили на нескольких страницах много гуманных и важных мыслей и чувств. Да еще в изысканной форме, присущей лучшим из Ваших новелл. А между тем все это так грустно, так ужасающе жестоко. Право, очень хорошо.
До скорого свидания, дорогой Доде, наши лучшие пожелания г-же Доде и всем Вашим.
Париж, 12 марта 1892 г.
Меня необычайно тронуло, любезный господин Маргерит, Ваше хорошее, благородное письмо. Поверьте, я ждал его не для того, чтобы узнать и разгласить его содержание. К тому же это давняя история, а я не злопамятен.[145]
Вы вовсе не должны меня благодарить. Славная смерть Вашего отца высоко ставит его в истории, и простой правдивый рассказ романиста не может еще больше его возвеличить; но все же я очень рад, что это обстоятельство нас сблизило, теперь смогу пожать руку писателю, которого очень ценю и выделяю среди наших молодых романистов.
Примите уверения в моей сердечной преданности.
Медан, 6 июня 1892 г.
Дорогой Брюно!
Посылаю Вам наконец несколько стихов,[146] которых Вы по моей вине так долго ждали. Я решил, что нужно разбить ритм тех строф, где говорится о ноже, и немного подчеркнуть их прозаичность, чтобы избежать сходства с романсом. Мне кажется, здесь достаточно будет ясности и силы. А сцене прощания в лесу, напротив, я придал широкое лирическое звучание. Этого Вы и хотели, не правда ли? Если Вы имели в виду что-то другое — скажите мне откровенно. У меня только одно желание — угодить Вам своими виршами.
Галле я посылаю копию двух кусков с уведомлением, что одновременно выслал подлинник прямо Вам, чтобы выиграть время. Думаю, он не обидится. Я написал ему также, что Вы спешите и что я жду третьего и четвертого актов.
Мы здесь с позавчерашнего дня, немного устали от суматохи переезда. Я лично очень нуждаюсь в покое и с трудом втягиваюсь в работу. Если у Вас дело пойдет хорошо, через два месяца Вы нам сыграете все, что будет готово.
Привет г-же Брюно и Сюзанне, сердечно Ваш.
Медан, 21 июня 1892 г.
Дружище!
Я ждал возвращения сюда, чтобы поблагодарить Вас за Вашу прекрасную и очень важную статью. Вам пришлось над нею потрудиться, потому что говорить о «Разгроме» отнюдь не просто. Роман ужасно длинный и многословный. Вы хорошо вышли из положения, удачно разбив Вашу статью на отдельные части. Я, конечно, не разделяю Вашего мнения о последних главах; не то чтобы они мне самому очень нравились, но они являются тем, чем логически должны быть, — это фон картины, набросанный широкими мазками, на котором я тщательно выписал роковую развязку. Впрочем, я не спорю, а от всего сердца благодарю Вас за все труды, которых стоила Вам моя книжица, и за доставленное мне весьма большое удовольствие.
Собираюсь приняться за работу и атаковать последний роман серии, это роман добрый.
Кланяйтесь от нас обоих всем Вашим, сердечно Ваш.
Медан, 8 июля 1892 г.
Дорогой Брюно!
Посылаю Вам третий акт. Мне надо было попросту изменить некоторые стихи. По-прежнему мне кажется, что это коротковато и суховато. Но, может быть, так даже лучше для стремительности, для четкости произведения. Только я очень Вам советую разбавить все это потоками музыки. Необходимо вложить в нее всю мощь, все вдохновение, которых нет в либретто; в противном случае у нас получилось бы весьма ограниченное произведение. Несколько замечаний. Перекличка часовых должна представлять собою возгласы: «Э-гей!» — повторяющиеся на разные лады. Меня немного беспокоят хоры молодых девушек, Вы должны поручить каждую фразу если не разным голосам, то хотя бы разным группам голосов; затем я хотел бы, чтобы было много мимики под красивую музыку: и между сценами, и при поднятии занавеса, и во время работы жниц, до и после сцены с часовым и в особенности в сцене, предшествующей убийству, и после него. Музыки! Побольше музыки!
Галле недоволен четвертым актом и пишет, что он разорвал его. Он хочет повидаться со мной, прежде чем начнет его переделывать. Впрочем, у Вас есть над чем работать.
Когда Вы думаете приехать в Медан? Ведь Вы предупредите нас за несколько дней, правда? А я собираюсь засесть за работу. Успех «Разгрома» превосходит все мои надежды, и я был бы очень счастлив, если бы человек вообще мог быть счастлив.
Привет г-же Брюно, нежно обнимите Сюзанну от нас обоих.
Сердечно Ваш, дорогой друг.
Полковнику в отставке АНРИ ДЕ ПОНШАЛОНУ[147]
18 октября 1892 г.
Милостивый государь!
Позвольте мне повторить, что я не отрицал ни чувства долга, свойственного Шалонской армии, ни ее готовности к самопожертвованию. Между капитаном Бодуэном и лейтенантом Роша есть еще и полковник де Винейль.
Получив дурные вести из Фрешвиллера, солдаты седьмого корпуса, которые еще не были в бою, побросали оружие. Я не утверждал бы подобного факта, если бы не опирался на достоверные документы. А потом, еще одно: да, в этом сейчас наша сила и наше величие — признаться во всем.
Я Вам отвечаю, милостивый государь, потому что, по-видимому, Вы, как и я, верите в благотворную необходимость истины, и прошу Вас принять заверение в совершенном моем почтении.
ВИКТОРУ СИМОНУ, редактору «Радикала»
19 октября 1892 г.
Многоуважаемый господин редактор!
Вы собираетесь печатать «Разгром» и просите меня написать несколько строк в виде предисловия.
Обыкновенно я предпочитаю, чтобы мои произведения защищали себя сами; могу только выразить удовлетворение по поводу того, что увижу свой роман на страницах большой популярной газеты, — это будет способствовать его проникновению в «глубокие демократические слои».
Народ вынесет свое суждение о моей книге и, надеюсь, извлечет из нее полезный урок: прочитает правдивую историю нашего разгрома, узнает причины, по которым Франция, после стольких славных побед, пришла к столь плачевному поражению, поймет историческую неизбежность этой кровавой бани, из коей мы вышли обновленными, обретшими новое величие.
Горе народам, которые усыпляют себя тщеславием и равнодушием! Могущество принадлежит тем, кто трудится и смело смотрит в глаза правде.
Искренне Ваш.
1893
© Перевод И. Шафаренко
Париж, 22 февраля 1893 г.
Дорогой собрат!
Охотно выполняю Вашу просьбу. Только позволю себе ответить на заданные Вами вопросы кратко.
Сведения о «Докторе Паскале», которыми Вы располагаете, верны, хотя и несколько неточны. Так, например, совершенная правда, что Шарль, сын Максима, будет сведен со своей прапрабабкой, тетушкой Дидой, матерью — родоначальницей всей семьи. Вот уже двадцать лет, как я его приберегаю для этой решающей встречи. Правда также и то, что я собирался использовать в романе некоторые сообщенные мне подробности жестоких душевных страданий, которые были пережиты Клодом Бернаром. Но логика моего рассказа, необходимость ограничиться строгими рамками не дали мне возможности ввести эти подробности в такой мере, как хотелось бы; в романе от них останутся лишь крохи. Правда, наконец, и то, что в конце книги будет изображена мать, кормящая грудью ребенка. Только в этом нет решительно ничего идеалистического. Напротив, я считаю, что все тут совершенно реалистично. В самом деле, я хочу закончить картиной вечного возобновления жизни, выражением надежды на будущее, на непрестанные усилия трудящегося человечества. Мне кажется, что, завершая историю ужасной семьи Ругон-Маккаров, я поступлю правильно, показав рождение последнего отпрыска этой семьи, неведомого дитяти, быть может, завтрашнего мессии. А мать, кормящая грудью ребенка, — разве это не образ спасенного и продолжающего жить мира? Я уже написал почти половину «Доктора Паскаля» и доволен чрезвычайно. Мне очень нравится то, что я ввожу сюда объяснение и защиту всех предшествующих девятнадцати книг серии. Наконец моя литературная страсть удовлетворена.
