Весной 1942 года после эвакуации моего военно-морского училища из блокадного Ленинграда мы проходили морскую практику на Каспии на двух ПЗБ (плавучих зенитных батареях — на не первой молодости «торгашах» поставили зенитки, мы боялись, что при интенсивной стрельбе их не приспособленные для этого палубы могут не выдержать), назывались они «Полюс» и «Меридиан». Пока один из кораблей стоял на якоре под Махачкалой, охраняя торпедный завод, другой уходил на юг. Ходили мы к Красноводску, к Баку, к Энзели.
Когда открылся иранский берег, я был поражен: заграница, а почти ничем не отличается от азербайджанского берега. Как странно!
Чего ожидал, непонятно, но, видно, само собой разумеющимся для меня было, что заграница должна быть каким-то совершенно иным, чем наш, миром.
Потом, когда это стало возможным, поездив по белу свету, я понял, что мы отправляемся в чужую страну с уже сложившимся представлением о ней, почерпнутым в литературе, а если быть совсем точным, вбитым журналистикой, которая, прокручивая немногочисленные штампы, возводит их в ранг непререкаемых фактов. Вот и спрашивают обязательно у вернувшегося из Австралии: как там кенгуру, а у побывавшего в Париже осведомляются об Эйфелевой башне.
Когда через десять лет после победы я попал в Берлин, выяснилось, что это не город казарм и серых унылых зданий, что я твердо усвоил в довоенные, школьные годы, — много зелени, озер, каналов. А в Иерусалиме путь на Голгофу, прославленная Виа Долороса оказалась узенькой улочкой, стиснутой двумя рядами сплошных лавчонок, в которых торгуют всякой всячиной, главным образом религиозными сувенирами трех религий — христианской, иудейской, мусульманской.
Путешествия еще и тем хороши, что освобождают от шор, приучают смотреть на мир собственными глазами.
В Венеции
«…Ты заблудишься в этих длинных витках улиц и переулков, манящих узнать их насквозь, пройти до неуловимого конца, обыкновенно приводящего к воде…» — с упоением писал о прогулках в этом городе Иосиф Бродский.
Вот и мне выпала удача: брожу по тем же улочкам и переулкам, набережным и мостам. Глазею на гондолы в каналах. (Нет, не собираюсь я описывать Венецию — не по зубам мне это, не чета моему перья запечатлели ее портрет, не чета мне люди объяснялись в любви чудо-городу.) Праздношатающихся зевак, таких, как я, немного — еще не туристический сезон. На улицах, на набережных, в магазинах и кафе — местный люд. Кто на работу или с работы, кто по каким-то другим житейским надобностям шагает. Разглядываю прохожих и думаю о том, что для них эти «седые камни Европы» (засели в памяти слова из какой-то военных лет статьи Эренбурга), эти соборы и галереи с замечательной живописью — привычная многолетняя среда обыденного существования. Наверное, из-за этого они не могут быть такими, как мы.
И вот что еще наталкивает меня на эти мысли. Живем мы не в самой Венеции, километрах в тридцати от нее, в маленьком городке (если бы это было у нас, сказал бы: в рыбачьем поселке). О таких городках Муратов (кто из русскоязычных, русскочитающих, собираясь в Венецию, не штудировал «Образы Италии», а нынче и эссе Бродского «Fondamenta degli incurabili»?) писал: «…Маленькие первоначальные Венеции, пахнущие рыбой, овощами, смолой и солью, без прославленных дворцов и церквей, без картинных галерей и достопримечательностей…»
И наш городок, как Венеция, тоже изрезан каналами, но вместо гондол рыбачьи лодки, на набережной сети, на рыбном рынке шум и гам. Однако не кажется он мне «первоначальной Венецией», скорее напоминает увиденный перед войной одесский привоз, а местные жители — бесшабашных одесситов. Венецианцы вроде бы из другого теста. Не знаю, так ли это, но очень хочется этому верить, верить, что великое искусство, высокая культура, когда люди ежедневно живут в их мире, выпрямляют, облагораживают.
Они сочувствовали, но в перемены не верили
Встречаясь с нашими соотечественниками, давно, с «застойных» времен живущими в эмиграции, я обратил внимание на то, что они с каким-то внутренним сопротивлением воспринимают все, что изменилось у нас после их отъезда. Говоришь им: нет уже у нас цензуры. Говоришь: все есть в магазинах, все нынче можно купить — были бы только деньги. Недоверчиво-снисходительно машут рукой: «Да ладно тебе! Ведь мы прекрасно понимаем, что по-иному вам говорить не позволено». — «Кем не позволено?» — «Знаем кем, не морочь нам голову».
Недавно у одного нашего журналиста, постоянно живущего теперь в Нью-Йорке, я прочитал, что в вопросах, которые ему задают бывшие россияне, когда он возвращается из отпуска, который проводит в Москве, он отчетливо слышит «две ноты: страх того, что там „хорошо“, и желание, чтоб там „наладилось“».
Да, почти все они искренне желают нам добра, но многим из них плохие вести с родины (ничего к лучшему не изменилось, да и не могло измениться) служат внутренним — разумеется, большей частью не осознанным, на уровне подсознания, и себе они в этом не признаются, — оправданием их отъезда на чужбину.
Но дело не только в этом. Явно не достает им информации. Даже если они более или менее регулярно слушают и смотрят то, что на новой их родине передает тамошнее телевидение и радио о России, время от времени читают какую-нибудь выходящую на русском языке газету, получаемая ими информация и в малой мере не отражает подлинной жизни нашей страны.
Я это остро почувствовал, оказавшись в их шкуре, когда месяц читал лекции в немецких университетах, переезжая с места на место. Нет, не могу сказать, что их средства массовой информации занимаются дезинформацией, «клевещут», как нам внушали десятилетиями, — это не так, и не более они тенденциозны, чем наши. Конечно, они не все знают о нашей жизни, не все понимают и вольно или невольно выбирают прежде всего то, что, по их мнению, интересно их зрителям, слушателям, читателям. Большей частью это какие-то из ряда вон выходящие происшествия, скандальные случаи, крупные политические события, повседневное же течение жизни в ее самом широком русле почти не попадает в поле их зрения (справедливости ради должен сказать, что задача это очень трудная, и нашим радио и телевидению здесь тоже особенно нечем хвастаться).
Когда я попытался мысленно сложить все, что видел, слышал, читал о происходящем в России за этот месяц моей командировки в Германии, и сопоставить с тем, что я узнал из прочитанных по возвращении домой газет, из рассказов товарищей и коллег, выяснилось, что там, вдали от родины, мне была доступна лишь малая часть того, чем на самом деле жили дома, чем были поглощены, что волновало людей.
Вот почему эмигранты очень часто имеют смутное, а то и превратное представление о том, что нынче происходит в России, и в своих суждениях о нашем сегодняшнем дне неизбежно опираются на свой доэмигрантский опыт, на те давние впечатления, которые были частью их былой жизни у нас.
Рядом с Венерой Милосской
«На фоне Пушкина снимается семейство» — это подметил Булат Окуджава. В Лувре японки, заполонившие все туристические маршруты и музеи Европы (что похвально), да так, что к надписям на французском, английском, немецком пришлось добавить японские, снимаются рядом с Венерой Милосской. Беспрерывно щелкают фотоаппараты. Наверное, эти снимки будут дома им служить доказательством, что они видели это величайшее творение искусства.
Им и в голову не приходит, что таким образом они вольно или невольно как бы вступают в соревнование с богиней, в соревнование, на которое ни одна женщина во плоти — даже самая распрекрасная — не должна отваживаться, потому что обречена на поражение.
Пусть не смотрит
В бельгийском курортном городке Кнокке на одной из площадей сооружен фонтан, представляющий собой ангела в ситуации знаменитого «Мальчика-Писа». То ли скульптор хотел изобразить падшего ангела, то ли доказать, что ничто человеческое не чуждо даже ангелам, — не берусь судить о его замысле.
Меня, знающего, что в подобных случаях бывает у нас (какую истерику закатили, например, деятели православной церкви, добиваясь запрета показа по телевидению фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа»), заинтересовало другое: как верующие и церковь относятся к фривольной скульптуре, не воспринимают ли они ее как кощунство, не требуют ли снести?
Я спросил об этом местного жителя. Мой вопрос удивил его: «Как это снести? Почему? Кому не нравится, кто лишен чувства юмора, пусть не смотрит. Вот и все. Причем здесь церковь? Она занимается своими храмами. Фонтаны не ее дело».
Борьба человека с пальто
Я рванулся к вешалке, чтобы помочь уходящим дамам облачиться в пальто, но знакомый американский русист (дело было в Нью-Йорке на круглом столе в университете) удержал меня:
— Не вздумайте! Нарветесь на ортодоксальную феминистку, и она закатит вам скандал — сочтет за унижение, оскорбление.
