- Но ведь какие! Таких переводов, говорят, во всей мировой литературе - раз, два, и обчелся. Возьмите "Кубок" - текст буквально совпадает с Шиллеровым "Ныряльщиком", но разве это сходство копии с подлинником? Тут скорее два оттиска одной гравюры. Жуковскому, судя по всему, так это и представлялось: как если бы существовал некий первоисточник, и Шиллер перевел, скажем, с небесного на немецкий, а задача русского поэта - по имеющемуся тексту восстановить первоначальный (так он впоследствии воссоздавал "Одиссею" - по немецкому подстрочнику, и "Махабхарату" и "Шахнаме" - по переводам Рюккерта). Жуковский отнюдь не считал себя копиистом - как раз наоборот: в чужом он узнавал свое и это свое воплощал по-своему. И если получалось точь-в-точь как у Шиллера или Гете - этим совпадением лишь подтверждалось избирательное сродство душ. Но так случалось далеко не всегда, часто идея выходила из переплавки преображенной, и не раз бывало, что Жуковский поднимал замысел на высоту, недоступную для его предшественника: так возникла "Ундина", так состоялся "Ночной смотр". Если это переводы, тогда что же называется авторством? И Жуковский с полным правом внушал некоему Фогелю, что не обязательно знать русский язык, чтобы познакомиться с его поэзией, - достаточно перечесть по-немецки некоторые произведения Гете, Шиллера, Геббеля, Рюккерта, де ла Мотт Фуке: "...тогда вы будете иметь понятие о том, что я написал лучшего в жизни..."
- Похоже на глубокую мысль, а если вдуматься - всего лишь звучная фраза, придуманная для самообороны. Мало ли, вдруг спросит когда-нибудь, кто-нибудь, иностранец или потомок, простодушно или язвительно: простите мое невежество, г-н Поэт, как называются ваши главные сочинения? Он и ответит: лучшие мои вещи написаны, увы, другими: так, например, Гете меня опередил; но вы, читая его стихотворения, "верьте или, старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с Жуковского, или vice versa". Он заготовил несколько таких афоризмов, очень удачных, и поныне всякий знает: "подражатель стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного"; и что переводчик в стихах - не раб, но соперник...
И все-таки, когда в письме к Смирновой (осень 1845 года) Жуковский говорит о себе, что он не "самобытный поэт", а "переводчик, впрочем, весьма замечательный", - становится жаль его; становится видно, что втайне он придавал этому различию важность. Уж наверное в грустные минуты жизни, особенно под старость, Жуковский не без горечи раздумывал о том, какое странное дарование ему досталось: и голос сильный, и вдохновение высокое, неподдельное, а лица нет, вернее - первого лица нет, - этакое грамматическое увечье - и сказать о себе от себя нельзя иначе как в перевоплощениях, в чужом обличье, под маской. "Это вообще характер моего авторского творчества, - писал он Гоголю: - у меня почти все чужое или по поводу чужого, - и все, однако, мое". И это опять весьма продуманная, почти самодовольная самокритика, имеющая целью предупредить и отвести бестактные упреки, - но Гоголь не пощадил своего бывшего благодетеля, не отменил диагноза, поставленного года полтора назад, в статье о русской поэзии. "Лень ума, - объявил там Гоголь, переходя к Жуковскому, - лень ума помешала ему сделаться преимущественно поэтом изобретателем, лень выдумывать, а не недостаток творчества". Вокруг было рассыпано множество комплиментов самых великодушных: приходилось только диву даваться, как это славно и как полезно для России, что у Жуковского именно такой уклад ума; оказалось, что в сущности тут и не "лень выдумывать", а "гений восприимчивости", данный русскому народу, "может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами"; снисходительный автор "Выбранных мест из переписки с друзьями" даже замечает в ранней поэзии Жуковского "признаки творчества". Все же от этаких похвал не поздоровится, и первый вариант статьи Гоголь по требованию Жуковского сжег, а второй не стал ему показывать. Но напечатал.
- Вот что значит разность поколений. Когда юные воспитанники Царскосельского лицея срывающимися от восторга голосами наизусть декламировали "Певца во стане русских воинов" своим кузинам - ровесницам Наташи Ростовой, а те обливались слезами над "Светланой", - Гоголь, если дозволено так выразиться, еще пешком под стол ходил; и ему едва исполнилось семь лет, когда вышли первым изданием "Стихотворения" Жуковского (среди которых были "К Нине", "Теон и Эсхин", "Славянка", "Вечер"), открывшие десяткам, а то и сотням задумчивых подростков - сверстников Владимира Ленского и Татьяны Лариной - новую вселенную. Гоголь разминулся с поэзией Жуковского, не успел в нее влюбиться, пока она была молода и волновала молодых. А тот Жуковский, с которым он приятельски сошелся в 1830 году, был не похож на прежние свои стихи, вспоминал о них с неохотой, предпочитал им (как и все вокруг) пушкинские, и вообще давно оставил лирику. Видно, что Гоголь и не брал ее в расчет, раз написал: "лень выдумывать". Так ли уж, спрашивается, необходимо сюжетное воображение лирическому поэту? А если имеется в виду не сюжет, но чувство, - разве надо его выдумывать? (И кому, Жуковскому!) В лирике разве не дороже вымысла истинность переживания? При чем же тут "лень ума"?
Никто не спорит - в поэтической судьбе Жуковского угадывается неблагополучие. Но если всему виной - некий изъян дарования, то уж никак не врожденный. Пушкин, который знал Жуковского несравненно дольше и ближе, чем Гоголь, и любил по-настоящему, - тоже корил Василия Андреевича за неохоту обзавестись "крепостными вымыслами". В глаза укорял, но про себя понимал, конечно, что дело куда серьезней. "Дай Бог, чтобы он начал создавать", тут ведь подразумевается: только бы опять начал, только бы прошла у Жуковского судорога творческой немоты, как бы не привела она к параличу лирической речи; скорей бы прекратилась слишком долгая пауза. Но пауза затянулась навсегда.
А впервые возникла, когда окончилось последнее действие любовной драмы Жуковского, когда опустился занавес и усталые действующие лица разошлись по опостылевшим домам, - когда в православном соборе города Дерпта Маша Протасова стала госпожой профессоршей Мойер.
- Только не надо сентиментальных преувеличений. Жуковский не впал в отчаяние, не терзался ревностью, сохранил со всеми наилучшие отношения; вскоре увлекся, говорят, графиней Самойловой и основательно подумывал о женитьбе; успехи при дворе его занимали; да почитайте стихотворные протоколы заседаний "Арзамаса", писанные Жуковским еще в разгаре этой самой драмы: неужели там веселье напускное? Драма - слишком сильное слово. Человек отказался от борьбы за то, в чем видел свое счастье, - ради спокойствия других людей, ради близких. В результате эти другие (в том числе необыкновенная женщина, которая его любила) остались несчастливы, но зато сам он успокоился. Вот и вся история.
- Разумеется, можно рассказать ее и так. Тем более что никто не произносил жалких слов, не делал трагических жестов, и оба главных героя старались уверить друг друга и всех остальных, будто нисколько не страдают. И все же - не эта ли история сломила Жуковского? Не с этих ли пор стал он жаловаться друзьям на непонятную "сухость души" (видимо, похожую на сухость в горле)? Вот письмо к А. И. Тургеневу (апрель 1817 года) из Дерпта: "Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастию, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто - моя теперешняя болезнь, столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть... И я не могу читать стихов своих... они кажутся мне гробовыми памятниками самого меня; они говорят мне о той жизни, которой для меня нет! ... Это пройдет. Не бойся за меня. Я смотрю на счастие, которое не мне принадлежит, спокойно: в те минуты, когда более способен я живо чувствовать, оно только радует меня, и никакое другое чувство не смешано с этою радостию. Но вообще нахожу в себе равнодушие, для меня тяжелое... Оно похоже на сон, который производит иногда прекрасная музыка. Музыка моя молчит, и я сплю!"
- Так не бывает. Самая безнадежная утрата не может принудить поэта ни к молчанию, ни к бегству от лирики. Скорее уж наоборот. Вспомните Лермонтова, Тютчева, Блока: какую силу дает поэту сознание несчастья.
- Но то, что пережил Жуковский в последние перед развязкой месяцы, не только утрата. Это была операция на сердце, попытка повернуть его усилием воли. Это было добровольное отречение - не от любви, но от всего личного в ней: от самолюбия, от страстей, обид, надежд (главное - от надежды на счастье). Вполне сознательно намеревался Жуковский отжечь в своей любви, а стало быть - в себе самом, личное от вечного, да так, чтобы личность перегорела, чтобы уцелела лишь душа. Это в значительной мере удалось, и вот после длительного обморока муза Жуковского очнулась такой, как мы теперь ее представляем: многоликая невидимка с глубоким голосом, взволнованная речь не от первого лица.
