«Миргород», как внутренне единое идейное построение, отделен от повестей «Арабесок» и других, к ним тяготеющих (иначе говоря, от повестей, вошедших в третий том сочинений Гоголя 1842 года), и в то же время связан с ними, как первая посылка со второй в некоем колоссальном умозаключении. С другой стороны, «Миргород» отделен от «Вечеров на хуторе», и в то же время связан с ними как с идейным прологом всего творчества Гоголя. И то и другое указано заглавием второго гоголевского цикла: «Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близь Диканьки». Два цикла связаны друг с другом и внешне – украинским колоритом и украинской темой, – в отличие от городской, петербургской темы и колорита повестей «Арабесок».
Но все же Гоголь не без серьезных оснований отказался от мысли издать третий томик «Вечеров», а образовал из своих новых украинских рассказов новый цикл с новым заглавием, отчасти, вероятно, не без задней мысли отодвигающим, и, так сказать, географически, рассказы одного сборника от другого: из поэтического староукраинского хутора, овеянных атмосферой сказок и легенд садов древней Диканьки, мы перебрались в новое место, вовсе не близко к Диканьке расположенное, на другой конец Полтавщины, в уныло-обыденный пыльный провинциальный городок чиновников и бездельников, городок повести о двух Иванах, городок, в активе которого нет ни легенд, ни поэзии, ни красоты, а есть одна канатная фабрика, один кирпичный завод, четыре водяных и сорок пять ветряных мельниц, – и в качестве славы и достопримечательности – вкусные бублики, впрочем, увы, пекущиеся не из белого, но только из черного теста!
Это – тоже Украина, как и в «Вечерах», – но это уже не та Украина. Из мира поэзии Гоголь ведет нас в мир житейского искажения ее. «Вечера на хуторе» – это был гимн красоте человека, его поэтической возможности быть прекрасным, гимн высокой норме, заключенной в нем самом как в народе, а вовсе не в надзвездных краях мечты, отрешенной от бытия реальности. Мечта у Гоголя и в этом смысле не противостояла реальности, а указывала на внутреннюю суть, в принципе осуществимую возможность, на душу реальности как душу народа.
Гоголь вырос в этом основном вопросе своего творчества на пушкинских поистине великих открытиях. Пушкин уже в «Евгении Онегине» открыл двойной аспект человека-личности (самого Онегина) – в его высокой возможности и в его искаженной исторической средой реализации. И возможность и реализация человека (Онегина, например) – вполне реальны; возможность его – это не мечта романтика, отрицающего реализацию мечты в действительности; она противостоит реализации того же человека исторически, – но не принципиально, не «онтологически». Гоголь возвел проблему возможности и реализации человека к более общим, объемлющим категориям человеческих коллективов, масс, к категории народного и, шире, общечеловеческого бытия. И он развернул проблему, указанную Пушкиным, в целую серию последовательно разъясняющих друг друга идейных членов-циклов.
«Вечера на хуторе» как бы воплощают возможность народного человека, его сущность как поэзию, красоту, силу духа; воплощают мечту как норму и душу коллективного человека. «Миргород» покажет нам столкновение этой реальной в принципе нормы с ее исторической реализацией, ужасной в своей пошлости.
«Вечера» говорили о том, какие прекрасные силы заложены в человеке, не искаженном ложным укладом жизни, не предавшем первично-народного начала своего, слитном с природою народной поэтической жизни. «Миргород» говорит о том, как, и отчасти – почему, эти прекрасные силы исказились до степени нравственного маразма. Тут уже намечен и ответ на самый важный вопрос: кто виноват в том, что поэзия и норма уступили место пошлости и нравственной порче. Ответ этот вырастет в грозный обвинительный акт общественной неправде в петербургских повестях и «Ревизоре».
«Вечера» – это поэма об идеале, реальном постольку, поскольку Гоголь обрел его на пути раскрытия в своей собственной поэтической душе коллективной души народа. «Миргород» – это трагедия искажения идеала в действительности, столь же реальной, как и идеал. Нормой «Вечеров» Гоголь измерил достоинство общественной действительности, наблюденной им вокруг себя, и эта норма заставила отвергнуть – не человека и не народ, а данную реализацию их общественного бытия.
Эту норму Гоголь пронес через всю свою жизнь и все свое творчество, и ею он судил действительность и осудил ее. И даже в конце своего пути, больной духом, сорвавшийся в пустоту идейного отчаяния, исказивший самого себя, он сделал последнюю попытку проповедовать опять норму – как ему казалось, ту же самую норму коллективного идеала, но он не заметил того, что его идеал уже захлестнула стихия дурной общественной «реализации» его, что в проповедь нормы Левко и кузнеца Вакулы вплелись и гнусно исказили ее черты пошлой действительности двух Иванов; Гоголь попытался признать искажение нормой, – и это была, действительно, измена сути дела его жизни, хотя он, видимо, хотел думать, что он ратует за ту же норму, что и раньше.
2
Внутреннее единство сборника «Миргород», единство, превращающее этот цикл из четырех повестей в цельную книгу, есть в основе своей единство идейное. Оно настолько существенно, что полноценное понимание идейного смысла «Миргорода» возникает именно в совокупности, в идейной соотнесенности всех четырех рассказов в целом.
Сборник состоит из двух частей; в каждом по две повести. Первый томик начинается «Старосветскими помещиками», второй – «Вием». Тема и, так сказать, тезис всей книги даны в каждой из этих двух повестей сразу, в своей целостности; это как бы образные формулы всей книги. Вторые же рассказы каждой части, «Тарас Бульба» и повесть об Иванах, дают каждая по одному аспекту того противоречия, которое образует смысл всей книги. Коротко говоря, если в книге сталкиваются норма, возможность, осуществимый идеал человека, его высокая сущность, – и отклонение от нормы, искажение человеческой натуры в безобразной действительности, то в первых рассказах каждой части, более коротких, так сказать вводных, дано объединение и нормы и ее искажения, а во вторых рассказах обоих томиков раздельно: в первом – норма, во втором – ее искажение. Замечу, что объемная разница повестей играет в этой композиции тоже свою, хоть и весьма скромную, роль. «Вводные» повести – меньше других: «Старосветские помещики» занимают (по изданию 1842 года) 45 страниц, «Вий» – 76 страниц, тогда как основные повести, развертывающие тему, – «Тарас Бульба» – 246 страниц (во второй редакции, в издании 1842 года; в первой же редакции эта повесть хоть и короче, а все же в три раза длиннее «Старосветских помещиков»); повесть об Иванах – меньше, в ней 99 страниц. Стоит обратить внимание и на то, что повести «Старосветские помещики» и «Вий» не разделены на главы, то есть даны единым текстом в качестве «малой формы»; наоборот, «Тарас Бульба» и повесть о двух Иванах разделены на главы («Тарас Бульба» – 12 глав во второй редакции и 9 глав в первой редакции; «Повесть» – 7 глав). Нет необходимости разъяснять, что деление произведения на главы – это не просто внешнее деление, а особый принцип композиции, связанный со строением темы, изложения, группировкой материала и т. д., выражающий сложность, многосоставность содержания этого произведения (повесть об Иванах короче «Тараса Бульбы» и имеет меньше глав, зато деление ее на главы подчеркнуто наличием названий их, чего нет в «Тарасе Бульбе»).
«Старосветские помещики» – это как бы кратчайшее выражение всей идейной композиции книги, это как бы тезис ее, еще не развернутый, не раскрытый полностью, не объясненный, но сформулированный уже в начале ее, с тем чтобы затем развернуть его детально.
В критике, в школьном освещении и истолковании, в научной интерпретации «Старосветским помещикам» часто не везло – в том смысле, что о них толковали уж очень вразброд. Одни говорили, что Гоголь написал сатиру на жалкое животное существование двух ничтожных стариков, разоблачил их пошлую никчемность. Другие, наоборот, полагали, что Гоголь утверждает своих Товстогубов как свой идеал человека и его жизни. Первые справедливо возмущались патологическим обжорством старичков и вообще идиотизмом их существования. Вторые не менее справедливо подмечали, что Гоголь явно любит Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну. Первые проповедовали читателям и школьникам, что они, читатели и школьники, должны презирать Товстогубов; но даже послушные школьники, как ни старались презирать их, никак не могли заставить себя отречься от нежности к милым старичкам. Вторые учили своих читателей и молодежь презирать Гоголя за то, что он, мол, прославляет таких пошлых существователей, – но читатели и молодежь опять не хотели, да и не могли, заставить себя презирать великого писателя за его высокочеловечный рассказ.
