Ангел Богданович - «В мире отверженных» г. Мельшина

«Вотъ остановились въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ этапа иди полу-этапа, выстроились въ двѣ шеренги, въ ожиданіи повѣрки. Фельдфебель пересчитываетъ арестантовъ, и тотчасъ же, съ дикимъ крикомъ «ура», они летятъ въ растворенныя ворота занимать мѣста на нарахъ. Происходитъ страшная свалка и давка. Болѣе слабые падаютъ и топчутся бѣгущей толпой, получая иногда серьезныя увѣчья; болѣе дюжіе и проворные, усердно работая локтями и даже кулаками, проталкиваются впередъ и растягиваются во весь ростъ поперекъ наръ, стараясь занять какъ можно больше мѣста, успѣвая еще кинуть при этомъ холатъ, кушакъ и шапку. Такимъ образомъ случается, что подобный ловкачъ займетъ нѣсколько саженъ мѣста; разъ брошена на нары хоть маленькая веревочка, мѣсто это считается неприкосновеннымъ. Тутъ прекращается всякая борьба – таково обычное право. Непривычный и слабонервный человѣкъ не могъ бы, я думаю, испытать большаго ужаса, какъ, стоя гдѣ-нибудь въ углу корридора, въ сторонкѣ отъ дверей, ведущихъ въ общія камеры, слышать постепенно приближающійся гулъ неистовыхъ голосовъ, рева, брани и драки, бѣшеный звонъ кандаловъ, топотъ несущихся ногъ! Точно громадная орда варваровъ идетъ на приступъ идетъ растерзать васъ, разорвать въ клочки, все разгромить и уничтожить! Вотъ все ближе и ближе… Вотъ ворвалась, наконецъ, въ корридоры эта ужасная лавина: дикія лица, искаженныя страстью и послѣднимъ напряженіемъ силъ, сверкающіе бѣлки глазъ, сжатые кулаки, оглушительное бряцанье цѣпей, яростная брань, – все это кажется, мчится прямо на васъ… Зажмурьте глаза въ страхѣ… Но вотъ бѣшеный потокъ толпы повернувъ направо въ дверь камеры и слился въ одинъ глухой ревъ, въ которомъ ничего нельзя разобрать. За первой водной несется вторая, третья и, наконецъ, почти уже шагомъ плетутся, съ проклятіями и бранью, самые отсталые, отчаявшіяся захватить мѣсто наверху и принужденные лѣзть подъ нары» (21–22).

По истинѣ, картина, достойная дантовскаго ада, но это лишь путь къ нему. И такія сцены повторяются изо дня въ день на протяженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ. А что творится затѣмъ на этихъ этапахъ, гдѣ въ грязныхъ и тѣсныхъ помѣщеніяхъ, сырыхъ, холодныхъ, почти открытыхъ для всѣхъ перемѣнъ погоды, набитыхъ сотнями мужчинъ, женщинъ и дѣтей,– не поддается описанію. Г. Мельшинъ чуть-чуть только приподымаетъ завѣсу и тотчасъ задергиваетъ ее, охваченный чувствомъ жгучаго стыда, не позволяющаго даже говорить о томъ, что дѣлается на виду у всѣхъ. «Главное, о невыразимо безстыдныхъ условіяхъ, всей своей тяжестью падающихъ прежде всего, разумѣется, на женщинъ… Оставляя въ сторонѣ каторжанокъ, вспомнимъ сколько идетъ въ каторгу добровольныхъ женъ, сестеръ, матерей, дочерей… И всѣ онѣ должны жить въ тѣхъ же омерзительныхъ условіяхъ… все это должны видѣть и слушать и молодыя дѣвушки, образованныя, съ тонкимъ вкусомъ, съ нервной организаціей, чуткой и нѣжной душой… О, неужели найдется кто-нибудь, кто не пойметъ меня, кто посмѣется надъ моими словами?» – восклицаетъ авторъ, пораженный своимъ описаніемъ. На это можно отвѣтить только его же словами, которыми онъ желаетъ объяснить жестокость тюремныхъ нравовъ: «Огрубѣло у каждаго сердце, окаменѣло»…

Такъ проходятъ преступники подготовительный путь къ исправленію, ожидающему ихъ въ «Мертвомъ домѣ», и нужно обладать поразительно стойкой нравственной организаціей, чтобы не растерять въ дорогѣ послѣднія черточки человѣчности и общественности. Большинство, вступая на эту дорогу дѣйствительно только «несчастненькими», оканчиваютъ ее ожесточенными преступниками, «Богъ! – отвѣчаетъ одинъ на замѣчаніе автора: – какой Богъ? Гдѣ только мы ни были, нигдѣ не видѣли ни Бога, ни дьявола». Какая безконечная масса страданій, «ни для кого не нужныхъ», должна была обрушиться на человѣка, давшаго подобный отнѣтъ! «Если бы у меня,– говоритъ авторъ,– былъ какой нибудь заклятый врагъ, и я непремѣнно долженъ былъ бы осудить его на величайшую, по моему мнѣнію, кару, я избралъ бы путешествіе въ теченіе 3–4 лѣтъ по этапамъ. Осудить на большій срокъ у меня, право, не хватило бы духу… Да! для интеллигентнаго человѣка нельзя придумать высшаго на землѣ наказанія… Когда я оглянулся на послѣдній этапъ, на это неуклюжее зданіе, одиноко торчавшее въ открытомъ полѣ, длинное, сырое, угрюмое, безучастно видѣвшее столько поколѣній людей, изувѣченныхъ, безумныхъ людей, столько напрасныхъ мукъ, слезъ и смертей, я невольно содрогнулся»..

И сколько другихъ содрогались также, а угрюмое зданіе этапа стоитъ и теперь, какъ стояло сотни лѣтъ, и, можетъ быть, простоитъ еще столько же. Эти потрясающія картины этапной жизни въ самомъ равнодушномъ читателѣ должны возбудить одинъ неотвязный вопросъ, неужели это все такъ необходимо, неизбѣжно, неустранимо? Вѣдь, незначительныя даже улучшенія, самыя хотя бы простыя и естественныя, въ родѣ раздѣленія арестантовъ по полу, уже облегчили бы жизнь, подняли бы самочувствіе массы, спасли бы не одну тысячу жизней отъ полнаго нравственнаго и физическаго паденія.

Пройденъ, наконецъ, и послѣдній этапъ, предъ авторомъ раскрылись молчаливыя двери каторги, гдѣ онъ вступилъ въ «міръ отверженныхъ», сталъ его полноправнымъ членомъ… Какъ можно жить, т. е. существовать при такихъ условіяхъ? спрашиваетъ авторъ, которому на первыхъ порахъ особенно бросились въ глаза условія жизни этого міра. Отнѣтъ, имъ найденный при ближайшемъ знакомствѣ съ товарищами, совершенно совпадаетъ съ наблюденіями Достоевскаго: надо не думать. «О завтрашнемъ днѣ стараются не думать. Этимъ-то свойствомъ и держится темный человѣкъ, особенно арестантъ. Не обладай онъ счастливой способностью, не заглядывать въ будущее – жизнь стала бы не въ моготу».

Не всѣ, однако, счастливцы обладаютъ этой способностью, и мысль, величайшее благо, данное человѣку, превращается въ его величайшее несчастіе въ мірѣ отверженныхъ. Среди безсмысленнаго существованія остальныхъ она выдѣляетъ своего обладателя и ставитъ его въ положеніе невыносимаго одиночества, съ которымъ не могутъ сравняться всѣ физическія мученія. Обладаніе способностью думать удваиваетъ, удесятеряетъ наказаніе для человѣка, доводя его до сумасшествія.

….Что за странная галлюцинація? Гдѣ я? Какіе это трупы лежатъ возлѣ меня – и справа, и слѣва, и тамъ внизу, подъ ногами? Неужели я одинъ, живой среди мертвыхъ? О, радость, кто-то изъ нихъ пошевелился… Значитъ, я не одинъ живой… Да, да, припоминаю… Стоитъ мнѣ крикнуть, не совладавъ съ своимъ ужаснымъ кошмаромъ, и эти трупы вскочатъ на ноги, зазвенятъ оковами, заговорятъ, задвигаются, и улетятъ всѣ призраки ночи… Но зачѣмъ? Они вѣдь и живые мертвы для меня. Къ чему закрывать глаза на горькую правду? Я – одинъ. Одинъ, какъ челнокъ въ океанѣ, какъ былинка въ пустынѣ, одинъ, одинъ! Мнѣ нѣтъ здѣсь товарищей, какъ бы я ни жалѣлъ этихъ бѣдныхъ людей, какъ бы ни хотѣлъ перелить въ нихъ часть своего духа; нѣтъ сердца, которое билось бы въ тактъ моему сердцу, нѣтъ руки, на которую я довѣрчиво могъ бы опереться въ минуту душевной невзгоды». Съ кѣмъ я? Какъ попалъ я въ эту смрадную яму, надъ которой носится дыханіе разврата и преступленія? Что общаго между мною, который порывался къ свѣтлымъ небеснымъ высямъ, и міромъ низкихъ невѣждъ и корыстныхъ убійцъ? Кровь кругомъ, разбитые вдребезги черепа, перерѣзанныя горла, удавленныя шеи, прострѣленныя груди… И надо всѣмъ встаютъ тѣни погибшихъ, отыскивая своихъ убійцъ, отравляя ихъ сны черными видѣніями…» (стр. 376-77).

Однихъ такое полное одиночество доводитъ до ненависти къ окружающимъ, какъ того товарища Достоевскаго, который на всѣ примиряющія разъясненія послѣдняго отвѣчалъ неизмѣнно одной фразой: «Je hais ces brigands» (я ненавижу этихъ разбойниковъ). Натуры болѣе великодушныя ищутъ утѣшенія въ мысли такъ или иначе служить этому мрачному міру, хотя бы и безъ надежды на его подъемъ и улучшеніе. Одну изъ лучшихъ страницъ въ очеркахъ г. Мельшина составляетъ описаніе его каторжной школы, на почвѣ которой онъ все же хотя нѣсколько сближался съ своими отпѣтыми товарищами. Мракъ, изъ котораго они вышли и въ который были погружены на каторгѣ, словно лучемъ свѣта прорѣзывается когда, мы присутствуемъ при трагикомическихъ сценахъ ученія. Начинаешь примиряться съ самыми, повидимому, закоренѣлыми злодѣями, когда видишь, что «душа ихъ, въ сущности, то же, что трава, растущая въ полѣ, облако, плывущее въ небѣ и повинующееся дуновенію перваго вѣтра».

Каторга оказалась поголовно безграмотной и, что замѣчательнѣе всего, лишенной какого бы то ни было знакомства съ евангельскимъ ученіемъ. «Богородицу смѣшивали съ Пресвятой Троицей, Христа съ Николаемъ угодникомъ». Самое евангеліе не было одобрено каторгой, нашедшей, «что не для нонѣшняго народа это писано». «Прямо въ ужасъ приводила меня эта непроглядная темнота, царившая въ большинствѣ этихъ первобытныхъ умовъ, и я часто спрашивалъ себя: неужели тамъ, «въ глубинѣ Россіи», еще больше темноты и всякой умственной дичи? Неужели эти люди тѣ же русскіе люди, только уже затронутые лоскомъ городской культуры, просвѣщенные и развращенные ею?» Послѣдняя оговорка звучитъ нѣсколько странно, такъ какъ самые видные герои изъ товарищей г. Мельшина вышли прямо изъ деревни, гдѣ, какъ оно и понятно, складываются условія для самыхъ ужасающихъ преступленій. Рядъ выводимыхъ авторомъ типовъ тѣмъ и интересенъ, что, разрушая легенду, созданную болѣзненнымъ воображеніемъ Достоевскаго о преступникѣ – лучшемъ представителѣ народной души, указываетъ на несомнѣнную, реальную причину огромнаго большинства преступленій – глубокое, трудно понимаемое интеллигентнымъ человѣкомъ невѣжество на почвѣ грубѣйшихъ матеріальныхъ лишеній.