Кроме того, из статьи г. Булгарина узнаем, что Воробьев был большой остряк, хотя из приложенных острот никакой остроты не видно: верно, причина этому та, что есть остроты, которые в печати теряются и делаются тупыми. Далее узнаем, что Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только историческим памятником (стр. 91); что если бы явился новый Коцебу, то он, г. Булгарин, первый преклонил бы перед ним чело{13} (стр. 92); что Гоголь «Ревизором» доказал, что он имеет комический талант (и мы то же думаем!), и что если бы Пушкин подчинил своего «Бориса Годунова» условиям сцены, то мог бы стать наряду с Шиллером (конечно!); что, наконец, г. Полевой (первый в драматическом триумвирате, состоящем из него, г. Полевого, Пушкина и Гоголя) обезоруживает умную критику тем, что, из любви к литературе и жалости к бесплодию драматической почвы, оживляет русскую сцену оригинальными произведениями (стр. 93–95).
«Театральные воспоминания моей юности» г. Булгарина возбудили «Мои воспоминания о русском театре и русской драматургии» г. Полевого, – и он, по обыкновению, изложил их в «Письме к Ф. В. Булгарину», напечатанном в «Репертуаре». По обыкновению, говорим мы, ибо, с некоторого времени, все мнения и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как в письмах к г. Булгарину. Читатели «Отечественных записок» знают уже о письме г. Полевого к г. Булгарину, напечатанном в IV № «Сына отечества» за прошлый (не кончившийся еще для него) 1839 год{14}. В этом достопримечательном письме г. Полевой прямо называет г. Булгарина единственным русским литератором, с которым ему, г. Полевому, еще можно иметь дело (стр. 118).
Утешительное явление! Тем более утешительное, что нашу литературу, особенно журнальную, упрекают в духе парциальности и вражды! Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличающиеся духом миролюбия, непамятозлобия и приязненности, суть важный факт против несправедливости подобного обвинения. Сколько было чернильных войн между этими двумя атлетами нашей литературы, – но мир, благодатный мир восторжествовал! Невозможно не подивиться, от умиленной души и умиленного сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая, говоря философским языком, проистекает из родственности субстанций. Да, что соединила природа, того не расторгнут ни враждебные люди, ни враждебные обстоятельства; симпатия, основанная на тождестве стремления и целей, – такая симпатия не только выдерживает всевозможные отрицания, но еще и более укрепляется от них. Люди, таким образом настроенные, могут ссориться, но эти ссоры служат только к большему укреплению прекрасного союза. За примерами ходить недалеко: оставляя в покое Орестов и Пиладов{15} и всю древность, заглянем в историю наших журнальных переворотов, которая всегда так интересна и назидательна и которую изучать мы поставили себе в обязанность. Вспомним недавние эпохи ее, вспомним, например, о том, сколько литературных неудовольствий, распрей, ссор, войн, примирений и разрывов, разрывов и примирений было хоть бы между г. Полевым и г. Булгариным, и как прекрасны теперешние их отношения. В то время для неопытного, поверхностного и особливо для молодого взгляда могло показаться, что гг. Полевой и Булгарин враждебно противоположны; но взор опытный в каждой размолвке мог рассмотреть благодатные и плодотворные (для обеих сторон) семена будущей дружбы, – и все эти несогласия для него были не что иное, как усилия к упрочению вечного союза, так точно, как болезни молодого тела суть не что иное, как стремление и усилия к его полному и здоровому сформированию. При самом начале «Московского телеграфа» можно было провидеть будущий союз; но скоро возгорелась кровопролитная брань. Не говоря о многих важных нападках и обвинениях, устремленных г. Полевым на г. Булгарина, не говоря о многих сильных поражениях, претерпенных г. Булгариным от г. Полевого, – укажем только на один факт: кто не помнит, что ученый, хотя и враждующий против учености, г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями, и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность – комментарии г. Ежовского, и доказал, что издание Горация г. Булгарина было перепечатка книги г. Ежовского?{16} Боже мой! что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия, ума, силы, а главное – правды, было потрачено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою «Историю русского народа», а г. Булгарин – своего «Ивана Выжигина»: единовременное появление этих двух великих творений, из которых одно начало собою живую эру истории, а другое – романа в русской литературе, само собою показало разумную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и превозносили друг друга до седьмого неба. Г-н Полевой уже бросил историю, не кончив ее, потому что его цель была – не написать историю, а только показать, как должно писать историю, и доказать, что великий и бессмертный труд Карамзина – неудовлетворителен; но издания с обеих сторон не прекращались – похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путешествий»{17}. Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к новому солнцу и войти в его сферу. Что же касается до г. Полевого – если не могло быть недостатка симпатии к солнцу с его стороны, зато «высший взгляд» на себя решительно воспрепятствовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием такого дисгармонического положения дел была война. Г-н Полевой, после долговременного мира, вдруг объявил во всеуслышание, что г. Булгарин весь вылился в «ничто»…{18} Это было самым злым каламбуром, потому что здесь г. Полевой ловко воспользовался замысловатым и совершенно выражающим свою идею названием юмористической статейки г. Булгарина – «Ничто». Г-н Булгарин, разумеется, не устрашился, – и множество острот, намеков, частию не понятых, а частию не замеченных публикою, испещрило листки «Пчелы». Вдруг г. Полевой делается главным сотрудником «Сына отечества», решившегося на попытку к возрождению и оживлению;{19} тогда снова начинается самое крепкое согласие, которое, к изумлению всего читающего мира, было прервано бранным возгласом г. Булгарина против г. Полевого, приплетенным к обертке «Библиотеки для чтения», возгласом, в котором г. Булгарин доказывал, что г. Полевой, играя с ним на бильярде, «сделал на себя двенадцать очков – то есть положил на себя желтый шар в среднюю лузу…»{20} Но это было слабым и уже последним затмением согласия, так гармонически настроенного{21}. Г-н Полевой не возражал и, как это бывало прежде, за несправедливость г. Булгарина не заплатил несправедливостью, лишив его всех достоинств, им же самим ему приданных, но скромно признался, что г. Булгарин победил его. Вскоре после того г. Булгарин так верно и истинно оценил всего г. Полевого, а г. Полевой так скромно и так безобидно для себя и для г. Булгарина возразил ему, что согласие, кажется, уже утверждено на вечных и незыблемых основаниях… Теперь не ясно ли, что неразрывна та дружба, которой основа прочна и истинна? А это и следовало доказать.
Из второго письма г. Полевого к г. Булгарину, напечатанного в «Репертуаре», можно ясно видеть, как крепко то согласие, о котором мы говорим: г. Полевой называет г. Булгарина просто по имени и отчеству, иногда любезнейшим Ф. В., а иногда сердитым и строгим Ф. В. (стр. 11), – названия и эпитеты, на которые право дает одна дружба. Кроме этого, из письма г. Полевого к г. Булгарину мы узнаём несколько действительно интересных подробностей о московском театре с двенадцатого до двадцатых годов настоящего столетия; но более всего узнаём мы интересных подробностей о детстве и юности самого автора. Потом слышим тут же, что г. Полевой приближается к старости, но что ему еще не хочется назвать себя вполне стариком (стр. 1); что он писал свои заметки для летописи минувшего (ibid.[2]); что у него нет такого таланта рассказывать, как у г. Булгарина (ibid.), что гром рукоплесканий, слезы или смех зрителей суть нечто такое, к чему никогда не сделаешься равнодушным, но что свист в шиканье страшнее всякой критики, и что чем выше наслаждение, тем тяжелее за него расплата, ибо уже так ведется на белом свете (стр. 1–2); что драма есть у всех народов – у чухон и малайцев (ibid.); что «Ревизор» Гоголя – фарс, а совсем не то, что драмы его, г. Полевого (с последним нельзя не согласиться) (стр. 11); что для нашей литературы нужен высший взгляд (ibid). Замечательнее всего в этом письме защита Коцебу, которого, говорит г. Полевой, «теперь сбили в грязь и сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто еще смеется?..» (стр. 4). Заметьте, что кто напечатано курсивом. Кто же этот таинственный кто? Не знаем, право, но очень хорошо помним, что первый начал нападать на Коцебу г. Полевой в своем «Телеграфе», в котором он преследовал всякий драматический опыт – от пьес кн. Шаховского до пьес г. Кукольника.
