гнѣвно клеймилъ когда-то современныхъ ему аглицкихъ милордовъ H. A. Некрасовъ. Это поколѣніе ушло, мужикъ отъ крѣпостныхъ сѣтей застрахованъ, онѣ порваны и сгнили, и осталась лишь праздная охота платонически плести ихъ.
Но духъ этого плетенія — всюду, гдѣ живетъ и дѣйствуетъ аглицкій милордъ; это — неизмѣнный, неразрывный его спутникъ, въ родѣ Петрушкина запаха. Призраки барщины, дворни, дѣвичьей идутъ по пятамъ его и распространяютъ свою поганую тѣнь на все, что его окружаетъ, проникая даже въ самыя святыя дѣла и порядочныя области жизни, если онѣ ненарокомъ очутятся въ лапахъ аглицкаго милорда. Земство — по самому существу своему — живое отрицаніе крѣпостничества и сословности, но къ нему, какъ къ сосцамъ здоровой, обильной молокомъ и неразборчиво щедрой кормилицы, присасывается множество аглицкихъ милордовъ. И можемъ ли мы, положа руку на сердце, отрицать, что — въ то время, какъ одни земства, въ рукахъ, чуждой милордскихъ притязаній, всесословной массы излюбленныхъ людей, быстро прогрессировали, просвѣщая и обогащая районъ своихъ дѣйствій, — бывали и бываютъ y насъ на Руси и такія злополучно-захудалыя земства, гдѣ воля ставшихъ y власти аглицкихъ милордовъ творитъ, чего ихъ нога хочетъ, обращая земскія учрежденія въ замкнутые, вѣчно кейфующіе султанаты, полные антипатичнѣйшаго самодурства, противнѣйшаго кумовства, угодничества, лести, мздоимства — словомъ, всѣхъ пороковъ дореформенной Россіи, когда она, по вѣщему упреку Хомякова, была «черна неправдой черной и игомъ рабства клеймена». Конечно, все — въ міру, все — въ уменьшеніи по масштабу, приспособленному во вкусѣ новаго вѣка, все въ размѣнѣ съ рублей на гривенники. Но рѣчь идетъ не о масштабѣ и размѣрахъ, a o принципіальномъ отношеніи къ земскому дѣлу тѣхъ злоупотребителей его, чью дѣятельность русское остроуміе давнымъ-давно опредѣлило мѣткимъ ходячимъ терминомъ «присосѣдиться къ общественному пирогу». Диво ли, что, воскресивъ въ подобномъ закрѣпощенномъ земскомъ султанатѣ всѣ свои исконныя замашки, аглицкій милордъ-земецъ воскрешаетъ мало-по-малу, въ числѣ ихъ, и родовой инстинктъ гоньбы за Машками, и, обращая взоры свои на служащихъ подъ началомъ или вліяніемъ его интеллигентныхъ или полуинтеллигентныхъ женщинъ — учительницъ, сестеръ милосердія, фельдшерицъ, акушерокъ, телеграфистокъ, счетчицъ, конторщицъ e tutte quante, — блудливымъ окомъ выискиваетъ между нихъ лакомый кусочекъ поаппетитнѣе и подоступнѣе. Вся эта рабочая женская толпа закрѣпощена къ мѣстамъ своимъ бѣдностью и конкурренціей огромнаго трудового предложенія на малый трудовой спросъ почти что не слабѣе, чѣмъ старинныя Машки барскихъ дѣвичьихъ были закрѣплены за господами своими природнымъ рабствомъ. Это — безотвѣтныя и сознающія себя безотвѣтными. Выгонятъ — что станешь дѣлать? Куда пойдешь? Хоть издыхай, какъ собака, на улицѣ! «Выгонятъ», — это вѣчный грозный призракъ, съ насмѣшкою стоящій за плечами каждой русской трудящейся женщины; выгонятъ и немедленно замѣяятъ другою — изъ безчисленной толпы голодныхъ кандидатокъ, теперь завистливо взирающихъ на нее со стороны жадными глазами. Еще бы! счастливица! служитъ! 30 рублей въ мѣсяцъ получаетъ… за 14 часовъ работы въ сутки! Господи! да когда же намъ-то, намъ-то выпадетъ подобная благодать? Послушайте, господинъ хозяинъ! Увольте ее, мы будемъ работать и лучше, и прилежнѣе, и дешевле! я на 25 пойду! я на 20! я на 15! A я — хоть за квартиру… Только возьмите! примите! не оставьте!.. И, подъ суровымъ сознаніемъ этого горемычно-безпощаднаго соперничества, «счастливица», что называется, зубами держится за свое «счастье… на мосту съ чашкой!» какъ уныло остритъ язвительное народное присловіе. Она трепещетъ передъ человѣкомъ, властнымъ удержать ее на службѣ или выгнать вонъ съ волчьимъ паспортомъ, прибавить или убавить ей жалованья, лишить ее награды или выхлопотать награду въ двойномъ размѣрѣ. И, если властнымъ человѣкомъ является аглицкій милордъ, то изъ трепета женскаго, рабьяго трепета за свое существованіе, онъ — какую веревку хочетъ, такую и совьетъ.
Мало что есть подлѣе покушеній мужчины, власть имущаго въ какой-либо дѣловой или служебной организаціи, покушеній на честь женщины или дѣвушки, занимающей въ такой организаціи скромное рабочее мѣстечко. Преступленіе это надлежало бы подвести подъ категорію «съ отягчающими вину обстоятельствами» — поставить наряду съ обольщеніемъ опекаемой опекуномъ, ученицы — наставникомъ и т. п., наряду съ тѣми ужасными насиліями, когда жертва поставлена въ невозможность самозащиты. Изъ десяти женщинъ, преслѣдуемыхъ властнымъ любострастіемъ при подобныхъ условіяхъ, девять обречены на неизбѣжное паденіе, a — которая сумѣетъ сберечь себя, дорого обходится ей купить свое право на цѣломудріе! Такъ дорого, что и самую жизнь свою приходится иной разъ включить въ эту мрачную цѣну. Даже въ столицѣ, гдѣ арена женскаго труда шире и оплата его приличнѣе, гдѣ дѣло больше на людяхъ идетъ и, слѣдовательно, трудящейся легче протестовать, есть кому пожаловаться на обидчика, есть кого и на защиту свою позвать, — даже и въ столицѣ жизнь слагаетъ въ области этой отвратительныя и грозныя сказки. A тамъ — во глубинѣ Россіи, гдѣ «рядомъ лѣсище съ волками-медвѣдями»? гдѣ «мужикъ-пьяница ходитъ, баба необразованная»? гдѣ единственный «интеллигентъ» — это именно твое начальство, отъ котораго ты вся зависишь, въ чьихъ рукахъ и твой матеріальный достатокъ, и твоя политическая благонадежность, и твоя служебная карьера, и самая твоя репутація, потому что — стоитъ начальству дать о тебѣ охмѣтку «сомнительной нравственности», и ты погибла навсегда для труда своего, какъ погибла дѣвушка, опозоренная г. Бекетовымъ. О! аглицкіе милорды великолѣпно знаютъ могущество всѣхъ этихъ орудій доставшейся въ лапы ихъ силы, и умѣютъ ими пользоваться для своихъ дрянныхъ цѣлей и наслѣдственныхъ замашекъ. Эти бѣдныя «уважаемыя труженицы Марьи Ивановны», на своемъ тридцатирублевомъ жалованьи, обязанныя изъ него и сами кормиться, и семьямъ посылать, беззащитны столъ же, какъ и былыя «Машки-подлянки»; но — помилуйте! куда же ихъ занятнѣе и пріятнѣе! Что такое была «Машка-подлянка»? Дѣвка-дура, ходячее мясо, самка безсловесная. A вѣдь Марья-то Ивановна — барышня, она наукамъ обучалась, по-французски съ грѣхомъ пополамъ говоритъ, книжки читала, съ нею и о чувствахъ потолковать возможно, и въ любовь, до поры до времени, благородно поиграть. И удовольствіе свое получилъ, и иллюзію соблюлъ, — какой, Господи благослови, шансъ образованнаго развлеченія въ деревенскомъ невѣжествѣ!
Съ одной стороны — обольщеніе, съ другой — постоянная возможность неотвратимаго нравственнаго насилія, и горитъ между этими двумя огнями бѣдная женская жизнь, и нѣтъ ей ни жалости, ни пощады. Мнѣ скажутъ: ну, голубчикъ, пошли преувеличивать! Не всѣ же падаютъ, многія выходятъ изъ борьбы побѣдительницами… Да, еще бы всѣ! Этого только не хватало! Еще бы всѣ! Вѣдь и между Машками были такія, что въ омуты бросались, въ петлю лѣзли, a чести своей аглицкимъ милордамъ не отдавали. Но альтернатива-то — именно та же самая: то-есть — между омутомъ, петлею и благосклонностью аглицкаго милорда.
Женскій трудъ обезпеченъ въ спокойствіи своемъ только тамъ, гдѣ порядочны мужчины. Когда мнѣ возражаютъ многія нетрудящіяся женщины, что отъ самой дѣвушки вполнѣ зависитъ поставить себя такъ, чтобы ее уважали, не смѣли къ ней «лѣзть» съ глупостями, понимали ея порядочность и неприкосновенность, — я, грѣшный человѣкъ, думаю, что это фразы. То-есть, можетъ быть, и не вовсе фразы для гостиной, но въ магазинѣ, конторѣ, банкѣ, на телеграфѣ — «слова, слова, слова» и только.
— Какое несчастье быть хорошенькою! — искренно вырвалось восклицаніе y моей знакомой барышни, горемычной красавицы, работающей въ одной изъ петербургскихъ банкирскихъ конторъ.
— Что такъ?
— Да то, что вѣчно чувствуешь себя дичью, которую всякій норовитъ поймать, зажарить и съѣсть.
A другая говорила мнѣ:
— У насъ хорошій составъ служащихъ: всѣ люди вѣжливые, не нахальные, a все-таки я чувствую, что какъ-то опускаюсь между ними, внизъ качусь… Держать себя я умѣю, и, конечно, никому не позволю неприличныхъ отношеній, но — вотъ въ томъ-то и бѣда, что понятіе неприличныхъ отношеній ужасно растяжимо.
— То есть?
— Да вотъ, напримѣръ, я до поступленія на службу не знала ни одного скабрезнаго анекдота, a теперь y меня ихъ въ памяти — цѣлая хрестоматія.
— Откуда же такая просвѣщенность?
— A отъ Карла Францовича, — это главный агентъ нашъ. Прекрасный человѣкъ и добрый очень, но — прямо ужъ слабость такая: не можетъ мимо жевщвны пройти, чтобы не сказать двусмысленности. Я сперва хмурилась было, a ему — какъ съ гуся вода. A товарки по службѣ говорятъ: вы напрасно дѣлаете гримасы Карлу Францовичу! Онъ мстительыый, онъ васъ подведетъ… Ну, я и подумала: что же, въ самомъ дѣлѣ, врага наживать? Пусть себѣ вретъ, что хочетъ! Вѣдь меня отъ того не убудетъ…
