И мы занялись делами, из-за которых он попросил меня приехать. Он дал мне читать черновой вариант статьи, предназначавшейся «Новому миру», и письма Брежневу. И то и другое было посвящено многолетней травле на антисемитской почве Лили Брик. Симонов не раз писал об этой гнусной истории — и в «Литературку» и в «Известия», но его не печатали. На сей раз поводом для статьи и письма были комментарии к первому тому собрания сочинений Маяковского, которое выходило в качестве приложения к журналу «Огонек»; в комментариях были повторены все дурно пахнущие измышления. Статью не напечатали (она была опубликована после смерти Симонова в «Дружбе народов» уже в «перестроечные» времена). А письмо, к моему удивлению, подействовало: перешерстили редколлегию собрания сочинений, сняли директора музея Маяковского, а через короткое время отправили на пенсию помощника Суслова Воронцова, главную ударную силу в этом деле…
В июле 1979 года Симонов вернулся из Гурзуфа в очень плохом состоянии — так скверно он никогда не выглядел, крымский санаторий явно не пошел ему на пользу. Позвонил и попросил приехать. У него был какой-то посетитель — кто, не помню — и Нина Павловна. Шел сначала деловой разговор, потом некоторое время просто болтали. Ушел посетитель, начала собираться Нина Павловна, и я тоже поднялся. Он сказал мне: «Останься, у меня есть к тебе разговор». Показал на груду диктофонных кассет, еще не убранных с письменного стола: «Зря брал. Ничего не делал. Впервые в жизни не мог работать». Видимо, это угнетало его больше всего. Помолчал, словно собираясь с духом, потом сказал: «Я здесь привожу в порядок все свои дела. Вот пакет Алешкиных писем для архива. Это дела семейные. В последние годы мы с ним подружились, — и перешел на привычный иронический тон. — То ли сын повзрослел, то ли мне годы разума прибавили». И снова серьезно: «Я хотел с тобой поговорить о комиссии по литературному наследству, хочу, чтобы ты был ее председателем…» И прочитав в глазах у меня то, что я хотел ответить, опережая меня, сказал: «Только не говори, что ты на эту тему не станешь разговаривать. Разговор мужской…»
Последняя появившаяся при жизни статья Константина Симонова о Халхин-Голе напечатана меньше чем за две недели до его смерти, 15 августа 1979 года, в «Литературной газете». Не знаю, видел ли он этот номер. Вот ее начало: «Надо же так, как назло, случиться, что именно в эти дни сорокалетия Халхин-Гола мне приходится шагать взад и вперед по больничной палате, а не по жаркой, сухой в эту пору монгольской степи, как я надеялся».
Он очень хотел туда поехать, много говорил об этом в последние месяцы и до отъезда в Гурзуф не терял веры, что все-таки поедет…
То, что его последняя статья о Халхин-Голе — разумеется, воля случая, как бы многозначительно и символично это ни выглядело теперь. Просто Халхин-Гол всегда присутствовал в его мыслях, там была часть его сердца. Наверное, многое в жизни человек может забыть, но только не свой первый бой. Ведь именно там, на Халхин-Голе, в августе тридцать девятого года довелось Симонову впервые быть под огнем — раньше, чем большинству его ровесников. Разве могло это стереться из памяти?..
В самых последних числах июня, перед отъездом в отпуск, я навестил его в больнице. Кроме меня, пришли к нему Нина Павловна (она тоже собиралась в отпуск) и кинорежиссер Марина Бабак (она улетела в Монголию, куда к юбилею везла документальный фильм «Халхин-Гол, год 1939…»). В разговоре Константин Михайлович помянул, что завтра должен продиктовать статью о Халхин-Голе, которую давно обещал «Литературной газете». Я стал его отговаривать, хотя и не надеялся, что он меня послушается: ему надо сейчас лечиться — это важнее всего, у газеты же есть время организовать какой-то другой материал, он ее не подведет. Меня поддержала Марина Бабак. «Но я обещал», — сказал Константин Михайлович. «Вы обещали, когда были здоровы, а не лежали в больнице», — заметила Марина. Он ей не возражал.
Мне показалось, что Константин Михайлович, не желая с нами спорить, но не собираясь следовать нашим благоразумным советам, решил просто перевести разговор на другую тему, потому что он вдруг стал рассказывать историю, которую слышал от военных и которая вроде никакого отношения к нашему спору не имела. Когда после войны, рассказывал он, маршал Жуков был назначен командующим Одесским военным округом, он прибыл на место новой службы к началу давно назначенных учений. Проходили учения далеко не лучшим образом: немалую роль в этом играло, видимо, то обстоятельство, что многие были убеждены: такое большое понижение выбило Жукова из колеи, вряд ли он станет очень уж рьяно заниматься делами округа, — и свои обязанности выполняли спустя рукава. На разборе учений новый командующий начал свое выступление так: «Вы почему-то решили, что к вам прислали другого Жукова, а я тот же Жуков, хотя и в другой должности». Что маршал тут же продемонстрировал. «Так вот, — неожиданно сказал Константин Михайлович, обращаясь к Нине Павловне и показывая на нас, — они почему-то решили, что я уже другой Симонов. А я хоть и больной и в больнице, но все тот же». И рассмеялся…
Он выглядел гораздо лучше, чем после Крыма, и чувствовал себя лучше — вот только приступы кашля по-прежнему мучили его, он надеялся, что предстоящая ему несложная операция, почти что процедура, избавит его от кашля, нетерпеливо ждал этой операции, назначенной на десятые числа августа, — операции, которая оказалась для него роковой.
Был прекрасный летний вечер, мы, Нина Павловна и я (Марина ушла), с ним долго гуляли по больничному парку, он шутил, рассказывал всякие забавные истории, связанные с жизнью в Гульрипши. Одну я запомнил. Домохозяйка там держала кур, которые почему-то на ночь не забирались в курятник, а усаживались, как на насест, на деревья. Если вечером неожиданно появлялись гости и надо было их кормить, она брала ружье и отправлялась, как на охоту, за курами. Я сказал, что это прекрасная идея: мне по утрам не дают покоя вороны, поселившиеся на деревьях прямо у наших окон, летом в четыре часа они регулярно устраивают свои крикливые общие собрания. Константин Михайлович на это живо отозвался: «Хочешь, я тебе отдам охотничье ружье, которое мне подарил генерал Свобода. Замечательное ружье, редкое, правда, из него, кажется, никто еще никогда не стрелял, я точно, ты будешь первый. Проведешь, как наша тетя Дуся, отстрел — только не кур, а ворон». Я пошутил, что моя стрельба в центре Москвы, рядом с правительственной трассой может быть неправильно понята. «Да, — подхватил он, — боюсь, что и мне, пожалуй, будет трудно тебя вытащить».
Вспоминаю об этих веселых пустяках, чтобы сказать, какое у него тогда было хорошее настроение. Ничего не предвещало надвигающуюся трагедию. И думать я не думал, что меньше чем через месяц буду лететь в Москву на его похороны…
А в тот вечер мы поздно гуляли, он пошел провожать нас даже за больничную проходную к автобусной остановке, и, позвонив назавтра, смеясь рассказывал, что ему сделали выговор за это нарушение больничного режима… Он был, видимо, доволен, что у него достало сил стать нарушителем…
* * *Телефонный звонок: «Лазарь, добрый день… (Если трубку брала жена: „Ная, добрый день, повелитель дома?“) Это некто Симонов… Как у тебя завтрашний вечер? Свободен? Тогда подъезжай… Накопилось дел минут на пятнадцать-двадцать… А потом мы посидим с тобой…»
До сих пор я слышу этот голос…
1980, 1997
Такие короткие тридцать лет…
Об Анатолии Аграновском
Когда мы познакомились? Никогда прежде об этом не думал. Такие вопросы возникают, если отношения круто меняются, — наши не менялись. Или когда приходится подводить итоги. Этим и занимаюсь — пишу воспоминания, подвожу итоги…
А ответить на этот вопрос мне нетрудно. Познакомились мы с Анатолием Аграновским тридцать лет назад, когда я начал работать в «Литературке». Очень быстро, в считанные дни, стал я со всеми сотрудниками моего возраста и служебного положения на «ты» — даже с женщинами; в редакции друг друга называли только на «ты» и по имени — таков был установившийся стиль. Если на планерке или каком-нибудь совещании к кому-то вдруг обращались по имени и отчеству, ничего хорошего ему это не сулило. Естественно, что и с Анатолием Аграновским мы сразу же стали на «ты». Он был старше меня всего на два года, и работали мы в одной должности. Правда, Аграновский — спецкор то ли при секретариате, то ли отдела внутренней жизни — был уже одним из самых заметных людей в газете, он был настоящим спецкором, а я, хотя уже печатался, в сущности только занимал должность спецкора отдела литературы — никакого опыта журналистской, газетной работы у меня не было. Да, стали на «ты», называли друг друга по имени, но какое это знакомство? Со многими я с той поры на «ты», но дальше этого не пошло…
