Под влиянием первого впечатления Иван хотел было утопиться. Он даже прибежал на берег реки и уже готовился было броситься в воду, но… его настиг староста, которому до-зарезу нужны были люди для починки моста, совершенно некстати обвалившегося перед приездом исправника. "Где у тебя совесть, дьявол ты этакий, какого лешего ты тут проклажаешься!" — закричал блюститель деревенского порядка. И от этого окрика в Иване, по-видимому, действительно проснулась "совесть", старая, завещанная прародителями совесть двуногого вьючного животного, осужденного на вечную каторгу. Он безропотно пошел на работу.
Но с тех пор у него пропала новая, благоприобретенная, из книжек почерпнутая совесть.
"Дядя Иван о книжках и чудесных мыслях больше не вспоминал. Он думал только о недоимках… Книжек в пятак он не носил больше за голенищем, он зарыл их в яму, выкопанную нарочно на огороде… Если же на него нападала тоска, то он шел к Семенычу и отправлялся вместе с ним в кабачок. Через полчаса, много через час, оба закадычные выходили оттуда уже готовыми"…
Впоследствии дядя Иван принимал участие в известном уже нам бегстве парашкинцев целым "опчисвом".
IX.
В статье о Гл. Успенском мы противопоставили изображенному им крестьянину Ивану Ермолаевичу рабочего Михаила Лунина, героя повести г. Коровина) "Снизу вверх". По этому поводу нас, вместе с г. Карониным, немало обвиняли в преувеличении. Мы соглашаемся, что сделанное нами противопоставление было слишком резко. Михайло Лунин есть действительно настоящий антипод Ивана Ермолаевича. Один не понимает существования вне земледельческого труда, и мысль его работает лишь там, где соха, борона, овцы, куры, утки, коровы и тому подобное. Другой не имеет ни сохи, ни бороны, ни овец, ни кур, ни уток, ни коров и ничего подобного, и он не только мало сожалеет об этом, но ему трудно даже понять, как могут люди выносить тяжелую долю русского земледельца.
Иван Ермолаевич плохо соображает, зачем собственно ему нужно учить грамоте своего сына Мишутку. Михаила Лунин сам учится "не то, что с энтузиазмом, а с каким-то остервенением". Взгляды Ивана Ермолаевича поражают своей "стройностью".
Михайло Лунин, как и всякий человек, переживший период разлада с окружающей его действительностью, должен был пройти через всевозможные сомнения и недоумения, а следовательно, и через связанную с ним путаницу понятий. Иван Ермолаевич лишь зевает "сокрушительнейшим образом", когда "новый человек" пытается ему привить "новые взгляды на вещи". В ответ на все доводы такого человека он "может сказать только одно: без этого нельзя".
Но это "только" имеет за себя вековечность и незыблемость самой природы… В голове Ивана Ермолаевича нет места для каких бы то ни было вопросов. Михайло Лунин буквально осажден "вопросами" и способен замучить ими самого неутомимого "интеллигента". Иван Ермолаевич склонен схватить "колебателя основ" и, связав его, как вора, представить кому следует. Михайло Лунин сам не сегодня-завтра примется колебать "основы". Взоры Ивана Ермолаевича устремлены в прошлое. Он живет или хотел бы жить так, как жили его "прародители", за исключением, конечна, крепостного права. Михайло Лунин с содроганием и ужасом слушает рассказы о жизни "прародителей" и старается создать себе возможность иной, новой жизни, обеспечить себе иное, лучшее будущее. Словом, один представляет собою старую, крестьянскую, допетровскую Русь, другой — новую, нарождающуюся, рабочую Россию, ту Россию, в которой реформа Петра получает, наконец, свое крайнее логическое выражение. С тех самых пор, как стала нарождаться эта новая, рабочая Россия, — в нашей общественной жизни утратили всякое значение цари-реформаторы, и, наоборот, приобрели великое историческое значение и твердую, реальную почву деятели совсем другого рода, направления и положения, а именно, революционеры — пропагандисты, агитаторы и организаторы. Прежде наш прогресс приходил (если приходил, что делал он очень редко) к нам сверху и мог приходить только сверху. Теперь он будет приходить снизу, и не может приходить иначе, как только снизу. И теперь он пойдет уже не с прежней черепашьей медленностью.
Повторяем, противопоставление Лунина Ивану Ермолаевичу было чрезвычайно резко. Но мы не могли избежать его, не желая оставить нашу мысль недосказанной. Разобранные нами теперь очерки и рассказы г. Каронина дают нам новый материал для ее пояснения, и если читатель подумает над выше указанными характерами и сценами, то он, может быть, и сам увидит, что Михайло Лунин представляет собой явление вполне естественное и даже неизбежное в современной нашей общественной жизни.
Все зависит от окружающей обстановки. Иван Ермолаевич находится под властью земли. Земле и только земле, земледельческому труду и только земледельческому труду он обязан своим "стройным" миросозерцанием.
Но вот на него надвигается "цивилизации" и, как карточные домики, разрушает все его веками установившиеся привычки. "Стройность сельскохозяйственных зем-ледельческих идеалов беспощадно разрушается так называемой цивилизацией, — говорит Гл. Успенский. — Ее влияние отражается на простодушном поселянине решительно при самом" ничтожном прикосновении. Буквально прикосновение, одно только легкое касание, — и тысячелетние идеальные постройки превращаются в щепки". Мы видели, что не одна только "цивилизация", но и само государство, правда, под влиянием той же цивилизации, сильно способствует разложению "сплошного" быта Иванов Ермолаевичей. Сообразно тысячам различных случайностей, разложение принимает различный вид, создает совершенно различные типы и характеры. Одни из них во многом, почти во всем, похожи на Ивана Ермолаевича, но у них проявляются уже новые черты, Ивану Ермолаевичу не свойственные. У других черты сходства уравновешиваются чертами различия. У третьих сходства с Иваном Ермолаевичем уже совсем мало.
Наконец, появляются и такие характеры, которые, выработавшись под влиянием совершенно новой среды, оказываются совершенно на него не похожими, даже противоположными ему. В лице Демы мы встретились с крестьянином, бывшим некогда настоящим Иваном Ермолаевичем. Только нужда могла оторвать его от земли; но, оторвавшись от нее, попавши в новую обстановку, он мало-помалу начинает питать к деревне "недоброе чувство". В нем пробуждаются новые нравственные потребности, каких он не знал в деревне и какие не могут найти там удовлетворения. То же можно сказать и о фантазере Минае. Он представляет собою не более как разновидность Ивана Ермолаевича. Он держится за землю обеими руками, и весь полет его пламенной фантазии ограничивается сначала только областью земледельческого труда. Но кулак Епишка своим примером вносит разлад в его миросозерцание: Минай мечтает на тему о том, как бы разделаться с общиной и зажить, подобно Епишке, одиноким и ничем не связанным. Читатель помнит, что мысль о выходе из общины приходила и самому Ивану Ермолаевичу. Только у него она не окрашивалась завистью к кулацкому благосостоянию, как это было у Миная. Покинув деревню, впечатлительный Минай, наверное, еще более поддался влиянию "цивилизации", и хотя он не имел возможности разжиться, но, конечно, миросозерцание его еще более потеряло в своей "стройности".
Плутоватый и деятельный Петр Сизов любит свою землю, может быть, не меньше Ивана Ермолаевича, но любит уже на другой лад: так, как любят ее кулаки и вообще люди наживы. Для него земля дорога уже не сама по себе, а потому, что имеет известную меновую стоимость. "Власть земли" отходит здесь на задний план, уступая место власти капитала.
Но и Иван Ермолаевич, и Дема, и Петр Сизов, и даже фантазер Минай, при всем сходстве или несходстве друг с другом, имеют ту общую черту, что в их отношениях к окружающему, — как бы ни было оно для нас привлекательно или непривлекательно, — нет ничего болезненного.
В расстроенных "деревенских нервах" Гаврилы и в "больном жителе" Горелове мы видим иную черту. Разложение старого "сплошного" быта отразилось на них болезненно. Пробудившаяся мысль, не довольствуясь старым "сплошным" миросозерцанием, поставила себе вопрос: "зачем, для чего?" — и не нашла удовлетворительного ответа, запутавшись в потемках и противоречиях. Но она ее могла и помириться со своим бессилием, мстя за него отрицательным отношением ко всему окружающему. И Гаврило, и Егор Федорыч Горелов бегут из деревни, измучившей и расстроившей их до крайности. Деревенская среда не может внести искомого "порядка" в их головы.
"Вольный человек" Егор Панкратов ищет не столько "порядка" в мыслях, сколько возможности жить по "закону", не подчиняясь произволу людей, выше его поставленных. Независимостью своей нравственной личности он дорожит больше всего на свете. Это его конек, господствующее стремление в его жизни. Под влиянием этого стремлений, которому так часто противоречит практика деревенской жизни, он делается угрюмым, необщительным и даже жадным. В этой оригинальной личности, сосредоточившей все свои силы на ограждении своего человеческого достоинства, также нельзя не видеть знамения нового времени.
