Вот Ганг.
Великий, сквозь леса с неисчислимой растительностью катит он к беспредельному озеру свои медленные волны, горделивый и страшно похожий на голубой лотос неба.[34]
Вот старый Висвамитра в своей лощине стоит годы и, «сохраняя все ту же суровую позу, грезит наподобие бога, который сделан из одного куска, сухого и грубого».
Вот Каин в ярости предрекает верховному Яхве тот день, когда живучая жертва воскреснет и на его «поклонись» гордо ответит:
— Нет.[35]
А вот и «дочь эмира», его любимая Аиша,[36] которая в своем великолепном саду так свободно и так блаженно созревает для страдания и смерти лишь потому, что их украсила для нее мечта загробного и мистического брака.[37]
Глубже, кажется, проник в поэзию Леконта де Лиль другой его научный тезис[38] — единство видов. Да и немудрено. Здесь фантазии поэта был большой простор. Притом же он мог не выходить из своей роли наследственного пантеиста, т. е. художественного продолжателя работы тех безвестных фантастов, которые в течение целых веков населяли мир самыми разнообразными сказками и поверьями, где птицы, деревья и облака думали и говорили, как люди. Поэзия Леконта де Лиль полна этих странных существ, столь разнообразных по виду, — ворон и тигр, ягуар и кондор, слон и колибри, акула и ехидна, но которых, заменяя научный принцип единства зоологических видов, объединяет одна великая меланхолия бытия.
L'ecume de la mer collait sur leurs echines
De longs poils qui laissaient les vertebres saillir;
Et, quand les flots par bonds les venaient assaillir,
Leurs dents blanches claquaient sous leurs rouges babines
Devant la lune errante aux livides clartes,
Quelle angoisse inconnue, au bord des noires ondes,
Faisait pleurer une ame en vos formes immondes?
Pourquoi gemissez-vous, spectres epouvantes?
Je ne sais; mais, o chiens qui hurlez sur les plages,
Apres tant de soleils qui ne reviendront plus,
J'entends toujours, du fond de mon passe confus,
Le cri desespere de vos douleurs sauvages![39]
«Poemes barbares», p. 173.
Тезис единства видов был для поэта как бы промежуточной ступенью. Он мог плавно спускаться из лучезарного мира религиозных исканий в ту область глухого отчаяния, которую украшал его единственный идол — статуя Смерти. Культ Смерти у Леконта де Лиль… о нем столько уже говорили и писали… даже более, чем культ — «son appetit de la mort»…[40] Была ли здесь только общая всему живому боязнь умереть, которая так часто прикрывается у нас то умиленным припаданьем к подножью Смерти, то торопливой радостью отсрочки? Или в культе таился упрек скучноограниченной и неоправдавшей себя Мысли, — кто знает?
Но нельзя ли найти для этого своеобразного культа и метафизической основы? Может быть, мысль поэта, измученная маскарадом бытия, думала найти в смерти общение с единственной реальностью и, увы! находила и здесь лишь маску уничтожения (du Neant?).
Как бы то ни было, смерть вызывала у Леконта де Лиль наиболее интимные из его поэм. Обратите внимание, например, на два последних стиха следующих строф:
Oubliez, oubliezi Vos coeurs sont consumes;
De sang et de chaleur vos arteres sont vides.
O morts, morts bienheureux, en proie aux vers avides,
Souvenez-vous plutot de la vie, et dormez!
Ah! dans vos lits profonds quand je pourrai descendre,
Comme un forcat vieilli qui voit tomber ses fers,
Que j'aimerai sentir, libre de maux soufferts,
Ce qui fut moi rentrer dans la commune cendre![41]
Poemes barbares. Le Vent froid de la Nuit, p. 246.
Я не знаю во всей поэзии Леконта де Лиль ничего более своего, пережитого.
Но, может быть, и вообще в поэзии вы не так легко отыщете равнодушие к жизни, более чуждое прозе, чем в следующем сонете:
Toi, dont les yeux erraient, alteres de lumiere,
De la couleur divine au contour immortel
Et la chaire vivante a la splendeur du ciel,
Dors en paix dans la uuit qui scelle ta paupiere.
Voir, entendre, sentir? Vent, fumee et poussiere.
Aimer? La coupe d'or ne contient que du fiel.
Comme un Dieu plein d'ennui qui deserte l'autel,
Rentre et disperse-toi dans 1'immense matiere.
Sur ton muet sepulcre et tes os consumes
Qu'un autre verse ou non les pleurs accoutumes,
Que ton siecle banal t'oublie ou te renomme
Moi, je t'envie, au fond du tombeau caime et noir,
D'etre affranchi de vivre et de ne plus savoir
La honte de penser et 1'horreur d'etre un homme![42]
Poemes tragiques, p. 105–106.
Один из «учеников» Леконта де Лиль приходит в ужас от мысли, что было бы с «молодой поэзией, если б она, и точно, отдалась в свое время очарованию разрушительной мысли мастера».[43] Этот страх не только смешон своей запоздалостью, но в нем есть и досадное недоразумение. Учителя не бывают страшны уже потому, что все знают, что это учителя и только. Да и не так-то уж легко заразить эту веселую бестию юности скукой «круговорота мысли». В частности, говоря о Леконте де Лиль, это была такая ярко разобщенная с другими и мощная индивидуальность, что ее яд едва ли мог даже действовать на других.
Наконец жаль, что Катюлю Мендесу (да простится его тени буржуазный страх ее гегемона) не вспомнился на ту пору один из поздних сонетов мастера. Может быть, призрак «влюбленного поэта» несколько смягчил бы тогда мрачный силуэт «адоранта мертвых».[44]
Влюбленный Леконт де Лиль?.. Как? этот разрушитель поэзии «d'amour terrestre et divin»,[45] и вы ждете, что он вам даст что-нибудь вроде «Ночей» Альфреда Мюссе?..[46]
Ну, не совсем, конечно. За десять лет до смерти, вступая в группу «бессмертных»,[47] поэт услышал от Александра Дюма-сына, в сущности, очень заслуженный упрек.[48] «Итак, — говорил ему Дюма, — ни волнений, ни идеала, ни чувства, ни веры. Отныне более ни замирающих сердец, ни слез. Вы обращаете небо в пустыню. Вы думали вдохнуть в нашу поэзию новую жизнь и для этого отняли у ней то, чем живет Вселенная: отняли любовь, вечную любовь. Материальный мир, наука и философия — с нас довольно…».
Заметьте, что эмфаз этой речи оправдывается не только ее искренностью. В те годы высокомерие классика, может быть, особенно выдавало его котурны. Да и вообще, если новатору приходится иногда быть дерзким, то нельзя безнаказанно говорить людям, что портреты их бабушек пора пожертвовать портье для украшения его ложи.
И все-таки Леконт де Лиль, как раз около того же времени, написал свой «Не гибнущий аромат».
Quand la fleur du soleil, la rose de Labor,
De son ame adorante a rempli goutte a goutte
La Hole d'argile ou de cristal ou d'or,
Sur le sable qui brule on peut l'epandre toute.
Les fleuves et la mer inonderaient en vain,
Ce sanctuaire etroit qui la tint enfermee:
Il garde en se brisant son arome divin,
Et sa poussiere heureuse en reste parfumee.
Puisque par la blessure ouverte de mon coeur
Tu t'ecoules de meme, o celeste liqueur,
Inexprimable amour, qui m'enflammais pour elle!
Qu'il lui soit pardonne, que mon mal soit beni.
Par dela l'heure humaine et Ie temps infini
Mon coeur est embaume d'une odeur immortelle![49]
Poemes tragiques, p. 70–71.
Что же такое? Может быть, и здесь, как в «поэме смерти», надо применить к творчеству поэта метафизический критерий.
Бессмертию дано претендовать лишь на роль столь же интересного домино, как и смерти? Пусть, кто хочет отвечает на этот вопрос, я же предпочитаю перейти в более доступную для меня область «буржуазных отрад».
Я только и говорил, что о красоте.
Но Слава?.. Как быть с памятником Леконту де Лиль?
Вы скажете: труд… общепризнанное совершенство формы. Да, конечно, и труд и совершенство. Но нельзя ли поискать чего-нибудь еще, помимо этих почтенных и безусловных, но мало ярких отличий.
Есть слава и слава.
Тоже классик — но классик театральных фельетонов, — Франциск Сарсе[50] из редакции парижского «Le temps» беспокойно проерзал в своем кресле все первое представление «Эринний». Новый трагик беспощадно смыл с тени Эсхила все ее последние румяны. И тень выдавала теперь свое исконное «дикарство» (sauvagerie). «Чего тут только не было? Змеи, кабаны, быки и тигры… словом, и стойло и зверинец». Так писал огорченный буржуа 13 января 1873 г., напоминая при этом своим читателям об имени Леконта де Лиль, как мало распространенном в буржуазном мире, но хорошо известном в литературе, где он является признанным главою плеяды молодых поэтов.
Итак — вот путь славы Леконта де Лиль. Ему не суждена была популярность Ростана, поэта нарядной залы и всех, кто хочет быть публикой большого парижского театра. Тем менее он мог претендовать на «власть над сердцами», которая так нужна была Виктору Гюго. Вокруг стихов великого поэта и, точно, как бы и теперь еще видишь чьи-то восторженные, то вдруг загоревшиеся, то умиленные и влажные глаза. Да, вероятно, и сам Гюго не раз чувствовал их за своим бюваром. Не такова история славы Леконта де Лиль.
