Въ разговорѣ его, приводимомъ авторомъ, вы слышите это постоянное напряженіе чувства, звучащаго все время, какъ туго натянутая струна, которая кажется, вотъ-вотъ оборвется и замретъ съ жалобнымъ, хватающимъ на сердце, тономъ. Авторъ приводитъ его безподобный отзывъ о Достоевскомъ, котораго собесѣдники случайно коснулись.
"– Вы его любите? – спросилъ меня Глѣбъ Ивановичъ.
"Я отвѣчалъ, что не люблю, но нѣкоторыя его вещи, напр., "Преступленіе и наказаніе", перечитываю съ величайшимъ интересомъ.
"Перечитываете? – переспросилъ меня Успенскій, какъ будто удивляясь, и потомъ, слѣдя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:– А я не могу, знаете ли… у меня особенное ощущеніе… Иногда ѣдешь въ поѣздѣ… И задремлешь… И вдругъ чувствуешь, что господинъ, сидѣвшій противъ тебя… самый обыкновенный господинъ… даже съ добрымъ лицомъ… И вдругъ тянется къ тебѣ рукой… и прямо… прямо за горло хочетъ схватить… или что-то сдѣлать надъ тобой… И не можетъ никакъ двинуться.
"Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ глядѣлъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушеніемъ, самъ почувствовалъ легкое вѣяніе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описаніе очень близко къ ощущенію, которое испытывается порой при чтеніи Достоевскаго.
"– А все-таки есть много правды, – возразилъ я.
"– Правды? – Глѣбъ Ивановичъ задумался и потомъ, указывая двумя пальцами на дверь кабинета, которая была открыта и прислонена къ стѣнѣ, сказалъ:– Посмотрите вотъ на эту дверь, много-ли тутъ за нею уставится?
п– Конечно, не много, – отвѣтилъ я, еще не понимая этого перехода мысли.
"– Пара калошъ…
"– Пожалуй.
"– Положительно пара калошъ. Ничего больше… – И вдругъ, повернувшись ко мнѣ лицомъ и оживляясь, онъ докончилъ:– А онъ сюда столько набьетъ… человѣческаго страданія… горя… подлости человѣческой… что прямо на четыре каменные дома хватитъ".
Такая напряженность чувства и вѣчная работа мысли не могли не истощать этого удивительнаго человѣка, что и разрѣшилось нервной болѣзнью, такъ рано положившей конецъ его писательской дѣятельности. Короленко положительно отрицаетъ нелѣпые слухи объ алкоголизмѣ Глѣба Ивановича. Онъ много курилъ и въ обществѣ пилъ со всѣми, но "вообще, когда теперь я вспоминаю эту папиросу и вино и то, что я, безъ привычки, тоже курилъ и пилъ въ присутствіи Глѣба Ивановича, и что ни куреніе, ни табакъ не оказывали на меня никакого дѣйствія, – то мнѣ кажется, что это было какое-то ровное, безпрестанное и чрезвычайно интенсивное горѣніе мозга и нервовъ, заразительное, вовлекавшее тотчасъ же и другихъ въ свою сферу. И въ этомъ горѣніи совершенно утопало впечатлѣніе наркотиковъ. Это были просто капли, шипѣвшія на раскаленной плитѣ. Но плита раскалилась не ими…"
Внутренній огонь, сжигавшій Успенскаго, придавалъ всей его фигурѣ что то особенное. "Разсказывая что нибудь, онъ глядѣлъ на собесѣдника своимъ глубокимъ мерцающимъ взглядомъ, говорилъ тихо, какъ будто сквозь слегка сжатые зубы и при этомъ жестикулировалъ какъ-то особенно, то и дѣло прикладывая два пальца къ груди, какъ будто указывая на какую то боль, которую онъ чувствовалъ отъ собственныхъ разсказовъ гдѣ то въ области сердца. Его рѣчь была отрывиста, безъ закругленныхъ періодовъ, полная причудливыхъ изгибовъ и неожиданныхъ опредѣленій, часто вспыхивала своеобразнымъ юморомъ. И никогда она не производила впечатлѣнія простой болтовни на досугѣ, среди которой такъ хорошо иногда отдохнуть отъ работы и отъ мыслей. Его молчаніе было отмѣчено тѣми же чертами, какъ и его разговоръ. Въ его отрывистыхъ замѣчаніяхъ, какъ и въ его молчаніи чувствовалась какая то неразрывная связь. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ онъ говоритъ, что иногда можно "молчать о многомъ". Дѣйствительно, бываютъ разговоры, въ которыхъ содержанія меньше, чѣмъ въ полномъ молчаніи, и бываетъ молчаніе, въ которомъ ходъ мысли чувствуется яснѣе, чѣмъ въ иномъ даже умномъ разговорѣ. Такое именно значительное молчаніе чувствовалось въ паузахъ Успенскаго. Его рѣчь и его паузы продолжали другъ друга… Разъ вслушавшись въ основное содержаніе занимавшей его мысли, вы уже были во власти этого теченія, во время самыхъ паузъ уже чувствовали это "молчаніе обо многомъ" и невольно ждали, гдѣ эта не отдыхающая мысль сверкнетъ на поверхности какимъ нибудь неожиданнымъ поворотомъ, образомъ, картиной, иногда въ одной короткой фразѣ или даже въ одномъ только словѣ.
"Я думаю, что эта манера молчать такъ же утомительна, какъ и напряженная работа. А между тѣмъ, это было нормальное состояніе Успенскаго, по крайней мѣрѣ, въ томъ періодѣ его жизни, когда я зналъ его. Для него почти не существовало тѣхъ минутъ полнаго безразличія организма, когда въ немъ совершаются, не задѣвая сознанія, одни только растительные, возстановляющіе процессы. Нѣкоторыя "житія" рисуютъ намъ подвижниковъ, никогда не разстававшихся съ молитвой, которая входила даже въ ихъ забытье и сонъ. Совершенно также нѣкоторые вопросы совѣсти и мысли никогда не засыпали въ Успенскомъ. И это то, я думаю, придавало такую выдѣляющую значительность его лицу, его словамъ, его взгляду, самому его молчанію.
"Но это же и сжигало его неустаннымъ огнемъ".
Въ дальнѣйшемъ разсказѣ авторъ показываетъ намъ, какъ "господствующая идея" овладѣвала Успенскимъ и на каждомъ шагу, въ каждомъ поступкѣ и словѣ проявляла надъ нимъ свою неодолимую силу, подчиняя себѣ и всѣхъ его окружающихъ. Передать всю прелесть этого разсказа невозможно, пришлось бы перепечатать его до слова, такъ какъ все здѣсь значительно и вноситъ новый и новый штрихъ въ характеристику Успенскаго.
"Всю жизнь онъ стремился къ правдѣ, хотя бы и болящей, но истинной", заканчиваетъ свои слова Короленко, и вотъ почему такое громадное значеніе имѣютъ его произведенія, въ которыхъ запечатлѣлся цѣлый періодъ русской жизни со всѣми его исканіями, болями, надеждами и разочарованіями, и каждое слово здѣсь – правда. Въ самый разгаръ народническихъ увлеченій одинъ Успенскій неизмѣнно оставался правдивымъ и, страстно болѣя душой за "мужицкое свинство", представилъ всѣ отрицательныя стороны народной жизни также ярко и выпукло, какъ и привлекавшія его положительныя. Онъ не колеблясь призналъ односторонность этой народной правды, окрестивъ ее "зоологической", потому что, по его словамъ, "народное дѣло непремѣнно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашіи". Ни одинъ народникъ писатель не далъ намъ такой упоительно правдивой картины "красоты ржаного поля", "гармоніи земледѣльческихъ идеаловъ", "поэзіи земледѣльческаго труда" и рядомъ съ этимъ только онъ далъ и обратную сторону, обрисовавъ въ своихъ "Мишанькахъ", и другихъ не менѣе яркихъ типахъ всѣ темныя, поразительно мрачныя и чисто "звѣриныя" явленія того же земледѣльческаго уклада,
Значеніе Успенскаго, какъ бытописателя народной жизни, такъ велико что безъ изученія его не мыслимо сколько-нибудь правильное представленіе о народѣ. И вполнѣ понятно, почему въ разгаръ спора марксистовъ съ народниками Успенскій былъ единственнымъ изъ народническихъ писателей, котораго читали съ карандашомъ въ рукѣ, изучая и вчитываясь въ его произведенія, какъ если-бы это были ученія, статистическія и экономическія изслѣдованія. Богатство фактическаго матеріала въ нихъ соединяется съ такимъ проникновеніемъ въ глубину народной психологіи, что въ этомъ отношеніи Успенскій пока не имѣетъ соперниковъ. Эта сторона произведеній его никогда не утратитъ значенія, хотя бы настроеніе, съ какимъ все это было написано, и испарилось. По мѣткому выраженію г. Короленко Успенскій мѣстами становится "труденъ", т. е. намъ трудно войти въ его настроеніе "исканія" правды въ народной жизни, но правдивость картины той же жизни осталась навсегда запечатлѣнной въ его произведеніяхъ, отмѣченныхъ печатью почти геніальности.
Говоря "почти", мы въ сущности совершаемъ нѣкую несправедливость, по отношенію къ Успенскому, безсознательно дѣлая уступку мнѣнію, будто Успенскій не все сказалъ, не все далъ, что могъ бы сказать. Это мнѣніе раздѣляютъ многіе, напр:, тотъ же Короленко, такъ глубоко заглянувшій въ Успенскаго, какъ никто, – исключая развѣ Н. К. Михайловскаго, – говоритъ, что "Успенскій не сказался въ своихъ произведеніяхъ со всею силою своей необыкновенной личности, и своего таланта. Чистый образъ, тщательно выношенный въ душѣ и выплавленный изъ однороднаго художественнаго матеріала, вообще легче привлекаетъ вниманіе и живетъ дольше, чѣмъ та смѣсь образа и публицистики, посредствомъ которой работалъ Успенскій". Намъ кажется, въ этихъ словахъ есть доля невѣрной оцѣнки Успенскаго, къ которому не примѣнимы никакія общія мѣрки. Это вѣрно что онъ не далъ "чистаго образа" и въ его творчествѣ преобладаетъ "смѣсь образа и публицистики". Но ее такъ и надо оцѣнивать какъ преобладающую особенность Успенскаго-писателя, и тогда мы должны признать, что эта "смѣсь", въ родѣ Ивана Босыхъ изъ "Власти земли", Порфирыча изъ "Нравовъ Растеряевской улицы" или Мымрецова – геніальные образы, наряду съ которыми можно поставить Каратаева изъ "Войны и мира" да типы, встрѣчающіеся у Гоголя и Салтыкова. Затѣмъ, въ его мелкихъ по объему произведеніяхъ, каковы разсказы, собранные имъ подъ общимъ заглавіемъ "Растеряевскіе типы и сцены", "Столичная бѣднота", "Мелочи" и другіе, – публицистики нѣтъ совсѣмъ, или если угодно – она сказывается мѣстами въ субъективизмѣ автора, въ его нескрываемой подчасъ симпатіи или антипатіи къ герою. Такіе чудные разсказы, какъ "Нужда пѣсенки поетъ", "Задача", "Про одну старуху", "Будка", "Дворникъ" и масса другихъ того же рода – останутся въ русской литературѣ прекрасными образцами творчества, надъ которыми время безсильно.
