Глава XXI. Так зародилась горьковщина
Несимпатичен мне Горький, как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе.
М. Булгаков 1
И.Д. Сургучев не в шутку полагал, что Горький однажды заключил договор с дьяволом – тот самый, от которого отказался Христос в пустыне.
П. Басинский 2
… По Кронверкскому проспекту (теперь этот проспект, кажется, официально называется «проспектом Максима Горького»; ох уж это мне обилие Горького! – вызывает одно раздражение).
Д.С. Лихачев 3
Контекст фразы о «горьковщине» таков. Анализируя психологию Горького, Корней Иванович пишет:
«Смутно ощущая в себе какие-то растущие, необыкновенные силы, зовущие к необыкновенным деяниям, он, мальчик, в мессианском порыве, уже нередко мечтает каким-нибудь фантастическим подвигом спасти и себя и их, вырвать всех из этого звериного быта, или – как пишет он в повести – «дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы все и сам я – завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни – красивой, бодрой, честной». Так зародилась горьковщина» 4.
Итак, «горьковщина» в контексте статьи К.И. Чуковского – мессианство с обратным знаком. Антимессианство. Если развить эту мысль далее (антимессия = антихрист), то следует отметить, что исследователи-булгаковеды усмотрели мессианство в образе Мастера, однако за исключением М.О. Чудаковой, подметившей в таком мессианстве элементы негативизма («Мастер тоже в плаще с кровавым подбоем»), восприняли его в рамках общепринятой позитивной трактовки этого образа, вследствие чего этот тезис своего дальнейшего развития не получил. Если же принять, что прототипом образа Мастера послужил Горький, то, с учетом приведенных выше наблюдений его современников, отмеченный М.О. Чудаковой «кровавый подбой» сразу же приобретает зловеще-конкретный, «антимессианский» смысл.
И вот именно такое «антимессианство», ведущее к трагическим последствиям, о которых Чуковский во время написания своей статьи мог только предполагать, но которые в полной мере проявились в период создания Булгаковым своего романа, действительно могло (и должно было) стать основой одного из этических пластов произведения, подводящего итог всей жизни писателя.
Несмотря на огромную разницу в жанрах двух литературных сочинений: дневниковых, практически репортерских записей Чуковского и полностью построенного на метафорах «закатного» романа Булгакова – их роднит конгениальность направленности мысли в оценке личности и роли Горького. В принципе, иначе и не может быть: ведь оба писателя – интеллигенты, порядочность которых без каких-либо «кровавых подбоев». Поэтому этические оценки Чуковского, включая оценку личности Горького, в определенных пределах можно считать достаточно надежным камертоном для суждения о мнении Булгакова.
Если вглядеться, как Чуковский развивает тему «мессианства» Горького, то можно заметить и другие параллели с фабулой романа Булгакова. Например:
«Род человеческий болен, весь в язвах и струпьях, – нужно вылечить людей. Все люди – красавцы, таланты, святые, и, если бы уничтожить нарывы и прыщи, покрывающие атлетическое тело народа, вы увидели бы, как оно дивно прекрасно.
Все мировоззрение Горького зиждется на этом единственном догмате (ср. с булгаковским Иешуа: «Все люди – добрые»).
Многократно изображая Россию, как некую огромную больницу, где в незаслуженно-лютых муках корчатся раздавленные жизнью, Горький чувствует себя в этой больнице врачом или, скажем скромнее, фельдшером, и прописывает больным разные лекарства. Лечить – его призвание. Он всегда только и делал, что лечил. Недаром бог ему мерещится лекарем. Каждая его книга – рецепт: как вылечить русских людей от русских болячек. Лечебник русских социальных болезней. Ни одной своей книги он не написал просто так, безо всяких медицинских целей. Сначала он лечил нас анархизмом, потом социализмом, потом коммунизмом, – но, чем бы ни лечил, всегда верил, что, стоит нам принять его лекарство, и все наши болячки исчезнут. И всегда был убежден, что его последний рецепт самый лучший, что он знает ту единоспасительную истину, которая приведет человечество к счастью. Для него нет неизлечимых болезней, он доктор-оптимист: все отлично, вы выздоровеете, только глотайте пилюли, которые он вам прописал. Отсюда всегда мажорный, утешительный тон его книг: какие бы ужасы он ни описывал, он видит, что они преходящи, и – главное – знает отчетливо, как от этих ужасов избавить» 5 ; «Горький не богоискатель, не правдоискатель, он только искатель счастья: счастье для него дороже правды […] И если правда не даст человечеству счастья, то да здравствует ложь!» 6
О «крайне запутанном отношении» Горького к «правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю жизнь», о «сентиментальной любви ко всем видам лжи и упорной, непоследовательной нелюбови к правде» вспоминал и поэт В.Ф. Ходасевич 7.
Действительно, еще в январе 1900 года в одном из писем А.П. Чехову Горький писал: «Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала приукрашивать жизнь». И ровно через 35 лет, 18 января 1935 года «Правда» опубликовала вторую часть знаменитых горьковских «Литературных забав», где содержалась такая сентенция: «Подлинное искусство обладает правом преувеличивать» («Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но […] необходимо, чтобы ты вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении…»).
Да и при чтении пассажа о Горьком-фельдшере возникает невольная ассоциация с ролью Мастера в клинике Стравинского. Ведь там он тоже избавлял Бездомного от мук творчества, превратив талантливого поэта в совслужащего без царя в голове. И еще одна ассоциация, которую невозможно не отметить: описываемый Чуковским мажорный, утешительный тон книг Горького – разве не такой же он у лживой концовки Мастера к своему роману о Иешуа? – Пилат-де раскаялся, да и казни не было, Иешуа простил своего палача, они даже подружились, так что ты, дорогой товарищ Бездомный-Понырев, спи счастливым сном идиота и считай, что все описанное в романе тебе лишь приснилось. А встанешь утром – иди спокойно на работу и не гоняйся за сатаной. Не было сатаны, и все тут.
Напомню, что цитируемая работа К. Чуковского впервые была опубликована в 1924 году, и Булгаков мог быть знаком с ней.
Представляет интерес и вопрос о трансформации понимания Горьким гуманизма. Вначале – его собственное высказывание, относящееся к 1919 году:
» – Я человек бытовой – и, конечно, мы с вами (с Блоком – А. Б.) люди разные – […] но мне тоже кажется, что гуманизм – именно гуманизм (в христианском смысле) должен полететь ко всем чертям. Я […] недавно был на съезде деревенской бедноты – десять тысяч морд – деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу, […] гуманистическим идеям надо заостриться до последней крайности – гуманистам надо стать мучениками, стать христоподобными – и это будет, будет…[…]. Нужно только слово гуманизм заменить словом нигилизм» 8.
Давайте теперь посмотрим, как «полетел ко всем чертям» «гуманизм (в христианском смысле)» в горьковской «громовой» публицистике тридцатых годов:
«Интернациональный союз писателей-демократов» в лице генерального секретаря его господина Люсьена Кине почтил меня приглашением сотрудничать в литературном органе союза. Цель союза – «сближение литераторов-демократов», в его президиуме – Ромен Роллан и Эптон Синклер – люди, которых я весьма уважаю. Но вместе с ними в президиуме профессор Альберт Эйнштейн, а в комитете – господин Генрих Манн. Эти двое, вместе со многими другими гуманистами, недавно подписали протест немецкой «лиги защиты прав человека» против казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Советском Союзе…
…Я считаю эту казнь вполне законной… А так как господа А. Эйнштейн и Г. Манн согласны с оценкой «Лиги», то само собой разумеется, что какое-либо мое «сближение» невозможно, и поэтому я отказываюсь от сотрудничества в органе «Интернационального союза писателей-демократов» 9.
