Подумаешь, что осталось от Дельвига… тогда как русские сказки Пушкина, по собственным словам составителя сборника (как известно, близкого родственника Боратынского), послужили волшебным мостом, впервые соединившим народную речь с литературной. От «Бориса Годунова» взыскательный корреспондент Киреевского тоже не в особенном восторге и рад верить на слово своему брату, слышавшему трагедию Хомякова, что она далеко превосходит пушкинский шедевр.
И в других местах, где слышится имя Пушкина, — ни тени теплоты или проблеска восторга перед очарованием пушкинской музы. В одном месте: «Давно с тобой не виделся оттого, что занят был Пушкиным». И только. В другом месте: «„Повести Белкина“ я знаю. Пушкин мне читал их в рукописи. Напиши мне о них свое мнение». И тут же рядом в соседнем письме: «Я послал Пушкину свое то и то…». А ниже явно обличительная черта, намекающая на тайного червяка, который сосет современника Пушкина: «Я не отказываюсь писать, но хочется на время и даже долгое время перестать печатать. Поэзия для меня не самолюбивое наслаждение. Я не имею нужды в похвалах (разумеется, черни), но не вижу, почему обязан подвергаться ее ругательствам»…
И сопоставьте теперь с этими скупыми, почти пренебрежительными строками отзывы Пушкина о Боратынском: там что ни слово — истинный восторг, открытая душа, которая детски радуется малейшему дуновению истинного таланта, товарищеская тревога о всяких житейских мелочах, касающихся Е.А. «Сейчас пишу к ней (к П.А. Осиновой) и отсылаю „Эду“ — что за прелесть эта „Эда“! Оригинальности рассказа наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт — всякий говорит по-своему. А описание финляндской природы! А утро после первой ночи! А сцена с отцом! Чудо!» (Дельвигу о поэме Боратынского). В другом месте: «Уведомь о Боратынском — свечку поставлю за Закревского, если он его выручит!» (из письма к Л.С. Пушкину) — и т. д. и т. д. Не говоря уже о дружески горячей статье о сочинениях Боратынского и стихотворных посланиях к Е.А. Все это, впрочем, достаточно известно, пожалуй, гораздо более известно, чем самые сочинения Боратынского, что, в т. ч. в официальных письмах самому Пушкину (число коих, кстати сказать, подозрительно ограниченно), Боратынский расточает ему всевозможные похвалы и даже сравнивает в одном месте его деятельность в области поэзии с таковой же деятельностью Петра Великого в области государственной, — то тут уж выходит не только обычное у вторых номеров jalousie de metier (профессиональная ревность (фр.)), но прямо вероломство.
Но для такого большого человека, как Пушкин, дело, надо думать, было не столько в самой личности Боратынского, сколько вообще в самом факте, что в достойном человеке наряду с умом и талантом могло ужиться такое презренное чувство, как зависть, и это дало энергический толчок поэту заклеймить неизгладимо этот гнусный человеческий порок в образе Сальери, как некогда Мольер заклеймил лицемерие именем Тартюфа. Наконец, в данном случае на имя Боратынского указывает «искренний союз, связующий… двух сыновей гармонии», — самый факт дружбы, существовавшей между Пушкиным и Боратынским, их переписка на «ты», самый «умственный» склад дарования Боратынского, глубокое уважение, которое питал Пушкин к мнению Боратынского, которому он читал свои вещи в рукописи, и т. п. Словом, отношения совсем сходные с отношениями между Моцартом и Сальери. И, конечно, отрава, которую бросил Сальери в стакан Моцарта, стоила в своем роде отравы, которую, быть может, бросил в сердце Пушкина его сомнительный друг и поклонник.
Нет сомнения, похвалы Пушкина Боратынскому скорее доходили до ушей последнего, чем завистливые замечания Боратынского по адресу Пушкина. Но, разумеется, раз они дошли, у оскорбленного поэта невольно должен был вырваться глубоко скорбный вздох
О дружбе, заплатившей мне обидой,
За жар души доверчивой и нежной.
И, конечно, «Моцарт и Сальери» недаром был озаглавлен в рукописи первоначально просто «Зависть».
И вот посмотрите! Пушкину дружба заплатила обидой, а как Пушкин отплатил за нее, чем отвечает на смертельную обиду? Пишет бессмертную пьесу и… помещает ее в сборнике, изданном им в пользу семьи покойного Дельвига… своего истинного друга.
Ответ, воистину достойный гения!!
1902
