Самый знаменитый из всех шекспировских одиночек — это, несомненно, Гамлет. Сильное отцовское поколение не просто властвует над ним, над его волей, — оно его, по существу, раздавило. Та же участь постигла и Лаэрта. Гамлет-старший продолжает руководить действиями сына даже из могилы.
Гамлет одинок — одинок принципиально и намеренно. Горацио — не друг, а случайный собеседник, попутчик, вроде того бродяги, с которым Свилар добирался до Афона. Еще менее друзья — Гильденстерн и Розенкранц. Их он не воспринимает даже как товарищей по университету. А ведь у тех сохраняются какие-то иллюзии на этот счет. Они даже претендуют на некоторое влияние. Король уверяет эту парочку:
С юных лет вы с ним росли
И близки с ним по юности и нраву.
Гамлет же характеризует их по-иному:
Два моих собрата,
Которым я, как двум гадюкам, верю.
А чем они, собственно, плохи? Чем они хуже Горацио? Тот, кстати, не блещет ни интеллектом, ни добротой, ни яркой индивидуальностью.
Тем не менее — «две гадюки». Гамлет недрогнувшей рукой отправляет их на смерть, хотя в подмененном письме мог написать что-нибудь менее кровожадное, — увы, Гамлет так и не сумел насладиться своим зловещим каламбуром до конца: английский посол прибывает сообщить о никому не нужной и не интересной казни несчастных Гильденстерна и Розенкранца и застает в тронном зале гору трупов. Так завершилась игра Гамлета со смертью. Он играл с нею один на один, не взяв себе в товарищи никого из мужчин (роль женщины — иная, но ее мы рассматривали в предыдущей главе).
Точно так же одинок и подчинен своему отцу Лаэрт. Например, наставляя сестру, как ей вести себя с Гамлетом, он поет с отцовского голоса:
Страшись, Офелия, страшись, сестра,
И хоронись в тылу своих желаний,
Вдали от стрел и пагубы страстей…
Он слово в слово повторяет речи Полония, который чутко следит за развитием странного романа своей дочери и принца:
Здесь точно исступление любви,
Которая себя ж убийством губит
И клонит волю к пагубным поступкам.
Позднее Лаэрт так же доверчиво слушает Клавдия, который доходчиво и ясно объясняет брату Офелии, кто его враг и как этого врага одолеть.
«Дай мне вести тебя», — говорит король. А Лаэрт отвечает:
Государь, я с вами,
Особенно когда бы вы избрали
Меня своим орудьем.
Лишь перед смертью Лаэрт — безвольный одиночка, не искавший друзей — протягивает руку другому такому же одиночке:
Простим друг друга, благородный Гамлет.
И Гамлет, тоже умирающий, с радостью принимает эту руку:
Будь чист пред небом! За тобой иду я.
Я гибну, друг.
Союз, немыслимый при их жизни, краткий, как миг перехода в инобытие.
Страшно одинок окруженный — казалось бы друзьями — Ромео. Все эти милые легкомысленные бездельники, готовые на любую совместную вылазку — на бал или на поединок — не являются ни единомышленниками, ни духовно близкими людьми. Чувствуя это, Ромео не подпускает к себе никого, проживая все свои терзания одиноко:
Бенволио
С расспросами к нему вы обращались?
Монтекки
А как же! Я и лучшие друзья,
Но он непроницаем для расспросов
И отовсюду так же защищен,
Как червяком прокушенная почка,
Которая не выгонит листа
И солнцу не откроет сердцевины.
Едины в своем братстве старшие Монтекки и старшие Капулетти. А младшие — обречены. Бунтуют ли слабые, разобщенные сыновья — как Ромео, или слушаются отцов, следуя установленному порядку и враждуя «как положено» — подобно Меркуцио — они гибнут. Примечательно, что в этом поколении одиночек не находится достаточно сильных сыновей, чтобы бросить вызов отцам — настолько сплоченным монолитом те предстают. На протест оказались способны мужчина и женщина — но, как уже говорилось выше, женщина вообще выламывается из схемы смены поколений. Ее роль — в иной плоскости; а бунт дочери против отца во многих случаях — следствие верности женскому предназначению девушки (бунт Корделии, бунт Дездемоны или Джессики).
Финальное примирение старших Монтекки и Капулетти над гробом их детей навевает настоящую жуть: теперь их и без того крепкое братство будет неодолимым. У Шекспира не всегда можно определить, сколько лет тому или иному персонажу, и следовательно, не всегда очевидна принадлежность его к тому или иному поколению. В «Макбете» можно с достаточной долей определенности отнести к одному поколению короля Дункана, самого Макбета, Макдуфа, Банко, Сиварда; к другому — их детей: Малькольма, Дональбайна, молодого Сиварда.
Убийство Дункана — это не только преступление против короля и родича; это преступление внутри братства. Узнав о злодеянии Макбета, остальные таны немедленно объединяются.
Прямо противоположным образом мыслят представители поколения сыновей. Едва лишь получив весть об убийстве отца, старший сын Дункана говорит брату: «Я в Англию уеду». Брат понимает его с полуслова:
Я отправлюсь
В Ирландию. Нам безопасней врозь.
Здесь скрыт кинжал за каждою улыбкой,
И чем родней по крови человек,
Тем кровожадней.
Эта недоверчивость не оставляет их и потом. Прежде чем довериться Макдуфу, Малькольм испытывает его — и сам, ничуть не смущаясь, признается:
Макбет не раз мне расставлял ловушки
И научил не верить ничему.
На самом деле Малькольм не верит ничему (и никому) без всякого Макбета — он таков изначально. Для сплоченных танов старшего поколения проблемы «доверять — не доверять» не существует: сильные «отцы», взяв с собой, как знамя, слабого «сына», возводят на трон старшего из детей Дункана. Нетрудно догадаться, каким будет правление Малькольма; вероятно, он никогда не выйдет из-под опеки стариков и до конца жизни все свои указы будет предварять торжественным зачином: «Памятуя обычай нашего отца Дункана…»
Можно рассмотреть с этой точки зрения и другие произведения Уильяма Шекспира. Принципиальным представляется то обстоятельство, что в своем творчестве Шекспир твердо придерживается выявленного Павичем порядка смены поколений. При этом чаще у Шекспира встречается бедственное противостояние разобщенных, слабых сыновей и сплоченных, сильных отцов. Примечательно также и то, что одинокий герой Шекспиру, как правило, интереснее.
Глава пятая. Литература по вертикали
Самого себя Милорад Павич относит к идиоритмикам (одиночкам). К этому же трагическому племени относит он и Шекспира. «Сама природа одиночек, — пишет Милорад Павич, — не позволяет им иметь друг с другом много общего; становясь писателями, они не читают друг друга и обращаются исключительно к будущим поколениям…»
Разумеется, это так. В общем массиве мировой литературы идиоритмики высятся, как дубы среди равнины; в то время как киновиты клубятся густонаселенными хатками. Одиночка всегда одинок и редко понят: ровесники его книг не читают, потому что они и сами себе одиночки, отцы и сыновья, являющие собою братства, в одиночке вообще не нуждаются.
В свое время Павич предложил читателю роман-кроссворд, который можно читать по горизонтали, т. е. главу за главой, от начала до конца, а можно — по вертикали, т. е. сперва главы, относящиеся только к одной сюжетной линии, потом главы, относящиеся исключительно к другой сюжетной линии…
Этот принцип, думается нам, вполне допустимо применить и ко всей литературе в целом. Можно ознакомиться с литературой по горизонтали и прочесть всех классиков подряд собраниями сочинений. Можно избрать другой путь — вертикальный — и читать книги по братствам: только поэтов Плеяды, только поэтов-лицеистов, только французских энциклопедистов… И тогда станет очевидно, что одна из вертикалей этого кроссворда — может быть, магистральная — состоит из творчества писателей-одиночек.
Да, их не читали друзья детства. Отцы считали их бесперспективными неудачниками, а сыновья — смешными чудаками. Но среди их потомков, безошибочных в своих предпочтениях, нашлись также и те, кто избирал Эврипида (а не Софокла), Лермонтова (а не Пушкина), Достоевского (а не Толстого)… Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что немалое число читателей относит себя к любителям и ценителям именно этой, «одинокой», вертикали, складывающейся в самое, возможно, мощное, самое яркое из всех братств — братства писателей-одиночек, независимо от эпохи и языка.
В заключение хочу сказать: если все эти мысли прежде уже кем-то высказывались, то не исключено, что произошло это под непосредственным влиянием настоящей статьи, поскольку (см. Введение) с Божьей помощью и не такое возможно.
