Но вернемся к философии и к зиновьевской «системе». Как видим, в марксизме он не понял даже самых ясных его идей. Однако заявляет: «Марксистская идеология в том виде, в каком она существовала в Советском Союзе, стала неадекватной состоянию и интересам этого общества» (Г). Так было сказано в 1989 году в Мюнхене. Вернулся мудрец на родину и продолжает в том же мюнхенском духе в «Завтра»: «С марксизмом сейчас уже ничего не сделать. Он уже не адекватен времени». Да еще и добавил тогда же в «Советской России»: «С марксизмом два века спустя уже ничего не сделаешь, и нынешним коммунистам сегодня брать на себя ответственность и за Маркса не стоит». И вдруг в «Независимой газете» 22 октября 2002 года: «Марксизм не был выдумкой Маркса. В нем воплощены идеалы, выношенные всем человечеством. И пока человечество не придумает новых, равноценных идеалов, марксизм не умрет».
Такая же картина и с коммунизмом. То нахваливает до небес в таком духе: «Компартия призвана дать идею людям. Коммунистическая идея — самая высокая. Ее ничто не может отменить. Жизнь заставит многих к ней обратиться» (СР). Прекрасно. Руку, товарищ! И он дальше: «Во время войны для советских людей разгром коммунизма был бы равносилен разгрому самой России, ибо Россия и коммунизм существовали не наряду друг с другом, а в единстве» (ЛГ). Тоже верно. И однако же сам признался (впрочем, мы это видели и без него), что он и такие, как покойный Владимир Максимов, «целились к коммунизм, а попали в Россию», т. е. целились в это самое неразрывное «единство», но надеялись убить лишь одну составляющую — коммунизм, не соображая, что тем самым убьют целое. То есть целились они и в то и в другое. Но зачем было убивать хотя бы и один лишь коммунизм, коли выше его, оказывается, нет ничего на свете? И вот какой практический вывод он сделал из своей роковой и несуразной ошибки: «Г.Зюганов — не просто личность, а символ. Ударить по Зюганову — ударить по коммунизму. Обвинить его даже в каких-то личных ошибках, просчетах, особенностях характера — значит обвинить идею коммунизма. Он — ее персональный носитель». Обжегся на всероссийском молоке, теперь дует на зюгановскую воду.
Но что ж это за «система» такая, позволяющая столь отчаянные философские перескоки? Он именует ее «зиновьйога».
О себе Зиновьев однажды сказал: «Я вырос как идеальный коммунист». Ничего себе идеальный: Сталин для него, как для Минкина, «воплощал все мировое зло» и он намеревался бросить в него гранату. Правда, мы читали у него и такое: «Я не апологет коммунизма». Что ж, неапологетам можно бросать бомбы?
Как же после всего этого можно называться философом и смиренно принимать эпитеты «мудрец», «гигант», «лидер»?
Так же фокусничает Зиновьев и со своим отношением к родному народу. Чувство принадлежности к нему, говорит, «у меня является самым глубоким», но — «я не восторгаюсь русским народом». И приходит ему в голову, что «таким же было отношение к русскому народу у Лермонтова, когда он писал «страна рабов, страна господ», у Чернышевского, когда он говорил «сверху до низу — все рабы». И это Зиновьев счел возможным объявить в пору небывалого разгула русофобии.
Он и Лермонтов!.. Великий поэт именно восторгался.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Невосторгающемуся Зиновьеву такая отрада недоступна. И ведь как характерно! Отношение Лермонтова к народу он видит не в «Бородино», не в «Родине» и приведенных оттуда строках, а в гнусном стишке, который написал не он, как давно доказано, а черт знает кто. И Чернышевский никогда не говорил о рабах сверху до низу, это в его романе «Пролог» так сказал один из персонажей, к тому же и не о народе вовсе, а в том же примерно духе, как дед Щукарь: «До чего вы, бабы, вредная нация!» А мало ли что может брякнуть персонаж! В «Горе от ума» Фамусов изрек: «Забрать все книги бы, да сжечь!» Это, что ж, голубая мечта Грибоедова?
Между тем, последствия обиды недоросля Зиновьева на классиков марксизма были в свое время самые ужасные. С «золотым аттестатом» он поступил в известный Институт истории, философии и литературы, где, между прочим, заочно учится и Солженицын. Тот тогда считал себя марксистом, но уж очень своеобразным: изучил марксизм без прикосновения к Марксу, его, говорит, читать трудно. Поэтому он занялся коллекционированием цитат из популяризаторских брошюр. Это вроде купания в водолазном костюме — тоже без соприкосновения с вольной стихией. Бумажки с цитатами Саня хранил в большой китайской вазе на обеденном столе. Идет, бывало, мимо, вспоминала покойная жена, запустит руку в вазу, вытащит цидулку и прочитает: «Бытие определяет сознание». Усек!
Позже Солженицын разочаруется в марксизме и даже проклянет его. Так, по поводу приведенной цидулки скажет: «Слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание. Это даже свинский закон» (Архипелаг ГУЛАГ, т.2, с.405). А между тем, марксисты и перед Солженицыным ни в чем не виноваты. Они говорят совсем другое: «Общественное сознание отражает общественное бытие» (Ленин). Что же касается отдельного человека, то об этом у них, понятное дело, имеются соответствующие оговорки. Например, у того же Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут» (ПСС, т.56, с.207). Ярким свидетельством этого могут служить, с одной стороны, сам Ленин — дворянин, сын действительно статского советника, ставший революционером; с другой, Солженицын — активный комсомолец, сталинский стипендиат, офицер Красной Армии, ставший лютым антисоветчиком.
В ИФЛИ, рассказывает метеор, «я стал участником террористической группки из пяти человек». Кто это? Неизвестно. Тут мы опять сталкиваемся с тягой философа к анонимщине.
Итак, террористическая банда создана. Зачем? «Мы собирались устроить покушение на Сталина». Видно, хотели отомстить за проклятую живучесть государства и заодно за непонятных им Маркса, Энгельса и Ленина. «Если бы у нас было оружие, мы реально пошли бы на покушение». Но никакого оружия, даже рогаток, из которых пацаны бьют по воробьям, у них не было, только перочинные ножи. Вот если бы гранату! — мечтал Зиновьев. На парады, говорит, «я продолжал ходить со школой, и наша колонна должна была идти третьей от Мавзолея. Никакого труда не составляло бы прорваться к Мавзолею и бросить гранату».
Это заявление несколько ошарашивает. Во-первых, школу-то он заканчивал, судя по всему, в деревне Пехтино, за 600 верст от Москвы. Неужели эта школа приезжала в столицу на парады? Во-вторых, откуда мог знать юный бомбист, что школа пойдет в третьем ряду от Мавзолея? Я ходил на эти парады множество раз, и никогда мы не знали, в какой колонне пойдем. В-третьих, между колоннами стояли солдаты охраны. И откуда уверенность, что удалось бы прорваться через три ряда бдительных охранников, не говоря уж о демонстрантах?
Словом, все это сильно попахивает липой. И не было ни метания гранаты, ни выстрела из рогатки, ни меткого броска столового ножа. Тем не менее, говорит, «всех потом разоблачили и судили. Двоим дали высшую меру, позже заменили на 25 лет». И даже тут имена мучеников по обыкновению не называет. А ведь им сейчас Путин мог бы присвоить звание Героев России или дать премию, как Ахмадулиной. А Вячеслав Клыков и памятник смастачил бы.
Героическую историю о том, как он был террористом и готовил убийство вождя, Зиновьев рассказывает в каждом интервью, в некоторых — не один раз в таком духе: «Я готов был убить Сталина. И это казалось мне величайшим делом моей жизни» (Г., с.55). Ему ужасно нравится гарцевать в роли страшного бомбиста, но нам-то читать это, право, надоело, несмотря на то, что он рассказывает каждый раз по-разному.
В «Вечерней Москве» уверял, что его арестовали вместе со всей группой студентов-террористов, но отпустили, постольку, говорит, «я был несовершеннолетним». Однако же, когда поступил в ИФЛИ, ему не хватало всего два месяца до 17 лет, а судить могли с 16, но — дать не больше десяти лет. И, конечно, дали бы все десять за участие в банде, имевшей целью не ограбление пивного ларька, а убийство руководителя страны. Так что, похоже, либо — самое вероятное — не было никакой группы с ужасным замыслом, либо никого не судили, а просто вызвали на Лубянку, если не в райком комсомол, да намылили шею.
Однако гигант террора настаивает: меня не судили по малолетству. Но вдруг в «Независимой» — новый виток героизма: «Я в 16 лет был арестован как антисталинист, сидел на Лубянке и ждал расстрела». Даже расстрела! Так, значит, приговорили? Да, да, подтверждает в «Завтра»: «Меня должны были расстрелять». Не из пушки?
Но есть и другие варианты трагедии: «К нам на комсомольское собрание (в ИФЛИ) приехали колхозники (первый раз слышу о таких визитах. — В.Б.), начали нахваливать колхозную жизнь. А я встал и сказал, что за свои трудодни не получил в колхозе ничего. И мои близкие друзья написали донос. Меня арестовали, привезли на Лубянку». Сразу! Да неужто на Лубянке в 1939 году других дел не было, как возиться с юнцом, допустим, из плохого колхоза? В «Горизонте» читаем: «Я с юности был антисталинистом. В 1939 году меня арестовали за выступление против культа Сталина». Так против колхозов или против культа? И какое выступление, где? «Правда»: «В 16 лет я стал антисталинистом и собирался убить Сталина». Из книги «Нашей юности полет» узнаем кое-что еще: «В 1939 году на семинаре в ИФЛИ я рассказал, что творилось в колхозах». Теперь уже не на комсомольском собрании, а на семинаре! Новое недоумение: почему? Неизвестно. А известно только, что сидел недоросль на Лубянке и ждал расстрела. Но тут случилось чудо.
