Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)

Герой «Бритого человека» — некий Мишка Титичкин. Он чувствует непобедимое влечение к своему школьному товарищу Шпреегарту, изящ­ному, слабому, изнеженному, вообще «аристокра­ту». Все в Шпреегарте его очаровывает, даже фамилия. Аристократ же над Мишкой издевается.

Сначала они живут в глухой провинции, в Пензе. Шпреегарт на улице вызывает восторг гимназисток.

– Ужасно тонный! — шепчет одна.

— Кошмарно интересный! — отзывается другая.

Потом приходит революция. Мишка Титичкин оказывается «у власти», разъезжает по Москве в автомобиле и с толстым портфелем. Но с Шпреегартом он по-прежнему неразлучен.

Аристократ теперь занимается тем, что выдавливает угри на носу своего высокопоставленного друга. Тот в конце концов не выдерживает и казнит мучителя, повесив его на шнуре от портьеры. Шпреегарт, к счастью, пьян, не кричит и не сопротивляется.

Такова фабула романа. Ею, конечно, не исчерпывается содержание его.

Существует о стихах Бальмонта распространенное, общепринятое мнение: поэт будто бы ослабел в последние десятилетия; его ранние книги, до сборника «Только любовь» включительно, – замечательны, необыкновенны, прекрасны; его теперешние произведения многословны и почти всегда небрежны; в них лишь проблесками виден великий дар автора; в них Бальмонт повторяет самого себя, «перепевает» свои прежние мотивы.

Мнение распространенное. Однако даже и не считая непреложной истиной афоризм доктора Штокмана, будто «большинство никогда не бывает право», — можно все-таки сказать, что в этом случае большинство оказалось решительно неправо. В истории отношения читателей к Бальмонту произошло недоразумение. Ранние стихи Бальмонта вызвали всеобщие восторги. Были и насмешки, конечно, было отрицание, глумление. Но поколение, смеявшееся над Бальмонтом и вообще над «декадентами», уже сошло со сцены, а если некоторые представители его еще живы, то на своих буренинских позициях они больше не упорствуют и не прочь даже признать, что «все-таки, знаете, у Бальмонта что-то такое есть», какая-то неопределенная поэтичность и певучесть. Впрочем, они тут же добавят, что «до Фофанова ему далеко».

Но не об этих любителях поэзии речь. У людей взыскательных и разборчивых стихи Бальмонта лет тридцать тому назад, по свидетельству одного из современников, «вырывали крики восторга». С тех пор многое изменилось. Как говорится, «много воды утекло», — столько воды, что целое море могло бы из нее образоваться. Изменилось сознание. Изменились вкусы. Изменилось отношение к искусству, изменилась вся наша жизнь.

Менее всего изменились стихи Бальмонта. Но люди еще помнят свои давние восхищения, еще благодарны поэту за них и, не восхищаясь более тем, что приходится им теперь за подписью Бальмонта читать, решают, что «поэт ослабел». Проверьте это впечатление, раскройте любую из ранних бальмонтовских книг, хотя бы самую прославленную, «Будем как солнце»: вы с удивлением убедитесь, что разница вовсе не велика, и замечается она скорее в поэтических приемах, нежели в самом существе стихов. И там, и здесь та же роскошь «словесного наряда», та же изысканность, еле-еле удерживающаяся на грани вычурности, то же пристрастие к блеску, та же энергия напева, тот же внешний жар и тот же все-таки внутренний холод.

Невольно спрашиваешь себя: чем вызваны были у непосредственных ближайших современников Бальмонта, у соратников его «крики восторга» при чтении его стихов?

История знает много примеров таких «переоценок». Недалеко ходить, можно назвать Байрона, имя которого теперь по случайным поводам довольно часто вспоминается. Байрон потряс сердца современников, «ударил по сердцам с неведомою силой». Были на это особые причины: общее состояние умов в его эпоху, крушение революции, на которую возлагалось столько надежд, какое-то измельчание и скука, к которой привел рационализм восемнадцатого века. Байрон «возрыдал над человечеством». Обо всем этом очень хорошо сказано у Достоевского в «Дневнике писателя», в заметке о похоронах Некрасова… Но были в байроновской славе основания, так сказать, узкопоэтические: Байрон казался самым авторитетным судьям своей эпохи гениальным поэтом, даже чуть ли не идеальным, классическим образцом истинно гениального, истинно великого поэта. Вспом­ните, что говорил о нем Гёте, вспомните, как относился к нему Пушкин. А уж они-то ли не знали толк в своем мастерстве и своем ремесле! Нам сейчас представляется, что Гёте с Пушкиным жестоко ошиблись… А что если ошибаемся мы?

Когда пишешь и думаешь о Бальмонте, с таким сомнением расстаться невозможно. Лучшие знатоки поэзии, люди самые требовательные восхищаются им. Признавая, что у Бальмонта есть недостатки, они все же утверждают, что ему «нельзя противостоять». А если мы верить по совести не в силах, то самое правильное дать потомству разобраться в этом расхождении вкусов и взглядов. Суть истории может быть и не абсолютно безгрешное установление, но все-таки лучшего суда у людей нет и все-таки это инстанция безапелляционная

На чем держались влияние и престиж Бальмонта четверть века тому назад и почему сейчас это влияние так уменьшилось и престиж померк? Повторяю, причина вовсе не в том, что Бальмонт будто бы ослабел, нет, он остался самим собой и если некоторая усталость в его творчестве и чувствуется, то она все же не так велика, чтобы все можно было ею объяснить. Причина сложнее, глубже – о ней в нескольких словах сказать нелегко.

Когда Бальмонт явился, русская лирика иссякала и ссыхалась от какого-то добровольного аскетизма, который можно приблизительно определить как аскетизм «общественно-гражданский». Надсон спрашивал сам себя: где поэзия, в чем она? — и отвечал, что она в скромной комнате, под самой крышей, где стоит письменный стол, на столе лампа, а за столом юноша или девушка с протестом в глазах, с идеалом в душе. Бальмонт в этом бедном, тесном и скучноватом мире взвился, как фейерверк. Он наперекор посрамленному Надсону заявил, что поэзия — это вся прелесть земли, все краски ее, все ее звуки, он восстал против пуританства, он воскликнул, что цель жизни в том, чтобы «видеть солнце», а все прочее приложится.

Блеском своих видений, новизной своих ощущений он очаровал современников, — лучше скажем «зачаровал», ибо именно так тогда выражались. Не знаю, был ли Бальмонт талантливее всех своих собратьев по модернизму. Но, безусловно, он был самым ярким из всех и в реакции против Надсона самым прямолинейным.

Но все это было очень давно. Надсона мы успели забыть. Декоративными прелестями модернизма успели пресытиться. Они больше не нужны, потому что мир уже «оправдан весь» — желание Бальмонта исполнилось! — и никто не спорит больше, что поэт волен искать вдохновение где и в чем ему вздумается. Если угодно – в студенческой комнате на шестом этаже, если угодно – в среброценностях и златозвонностях. Дело вкуса. Но человек не хочет больше удивляться, только удивляться, – он теперь, пожалуй, больше чем когда бы то ни было хочет «духовной пищи». И от поэзии – прежде всего…

Читатель спросит: а новая книга Бальмонта? Ведь вы, кажется, собирались говорить о ней. Да, собирался. Но, перелистывая эту книгу, так много вспоминаешь, и настолько не похоже на обычную поэтическую «эмоцию» впечатление, которое она оставляет, что простительно увлечься в сторону. Это простительно еще и потому, что о каждой из бальмонтовских книг в отдельности писать по существу нечего. Все эти книги похожи, все продолжают одна другую. Писать можно только о Бальмонте вообще.

Подчиняясь все же законному читательскому требованию, скажу, что новая книга Бальмонта называется «В раздвинутой дали», а в подзаголовке указывается, что это «поэма о России». Я добросовестно искал в книге поэмы, но, к сожалению, ее не нашел. Помещено в ней множество стихотворений на самые различные темы. В одних упоминается Россия, описывается или, вернее, славится русская природа. Другие стихи никакого отношения к России не имеют.

Общее содержание книги — пантеистическое, как и всегда у Бальмонта: растворение божества в мире. Но не только Бог и природа – одно. Поэт и природа – тоже одно. Бальмонт пишет о зорях и закатах, о луне и звездах, о ветре и жаре, как о самом себе. Россия для него – одна из частей прекрасного мира – только:

Знакомые стихи, как будто давно уже слышанные! Но после всего, что в России случилось — не с русскими реками и лугами, а с Россией, — эти славословия читаешь с недоумением. Все — прежнее. Поэт «как ни в чем не бывал». Русь васнецовско-билибинская. Можно позавидовать Бальмонту, что для него временное и преходящее имеет так мало значения, и что существует для него только вечное — только природа.